Как-то в затхлый, безветренный и душный вечер, когда после долгого бездождья листья на тополях поскручивались, тронешь – звенят жестяным веночным звоном, а из-под ног пыхала серая пыль, в избу вбежала Неля, переполошила криком:
– Мамочка, ты погляди-и!
Она схватила Устинью Егоровну и потащила к окну. Возле сараюшки, под пыльной черёмухой, стояли девочка с мальчиком лет по семи. Они обламывали молодые веточки и жевали мягкие кончики.
– Я думала, они забавляются. А они… едя-а-ат!
Устинья Егоровна хмуро смотрела в окно, губы её шевелились, будто она помогала тем, у сараюшки, жевать черёмуховые прутья.
Она отвернулась от окна и ушла на кухню. Там достала хлеб, долго прицеливалась ножом, царапая горбушку, потом решительно отрезала половину.
– Отнеси им, дочка. Домой уж не веди. Ничего больше у нас нет. – Перекрестила хлеб, подала Неле. – Да не стой, а то уйдут.
Неля выбежала из дома. Детишки недоверчиво смотрели на протянутый им хлеб и, словно ожидая взбучки за ломку черёмухи, прятали за спину прутики.
– Возьмите, – упрашивала Неля, но дети даже отступили от неё. Они исподлобья глядели на Нелю тёмными провалами, на дне которых настороженными зверьками прятались глаза.
– Это же хлеб, хлеб! – тормошила она детишек.
Слёзы ли Нелины растопили недоверие, но упали на землю прутики. Брат и сестра взяли горбушку. Они не разломили её. Придерживая одной рукой, отщипывали кусочки, клали в сведённый оскоминой рот и жевали медленно, будто всё ещё опасаясь подвоха, и трудно сглатывали, вытягивая шею по-цыплячьи.
Приковыляла Мунгалиха, соседка Костроминых, принесла под фартуком банку молока.
– Запивайте, не то задавит, – приговаривала она, поднося банку то брату, то сестрёнке.
Ребятишки ели хлеб, пили молоко, и всё молча. Было похоже, что они спят: жуют с закрытыми глазами, лишь на миг приоткроют, чтобы угодить губами в край банки, и снова накатывают на глаза прозрачные веки.
– Много их, чёй-то, по посёлку стало, – шептала Мунгалиха. – И вчера, и третёводни ходили собирали их с милиционером. Эти из дома из какова разбежались, ли чё ли? Ты их, девонька, в контору сведи. Туда их табунят.
Мунгалиха сунула пустую банку под живот и похромала к избе, соря скороговоркой:
– Господи, помилуй их, Господи, помилуй…
В конторе спичфабрики Неле указали на красный уголок. Там, рядом с гипсовым бюстом Ленина, сидел поселковый милиционер. Он встал, увидев новеньких, одёрнул гимнастёрку.
– Откуда, орлята, чьи?
Неля открыла было рот, но участковый строго передёрнул бровями, мол, помолчи, сами должны сказать.