За линией фронта

22
18
20
22
24
26
28
30

В тот же день Кенина вместе с матерью и братом вытащила из тайника автоматы, винтовки, пистолеты, бинокль, оставленные ранеными, и с непосредственной искренней гордостью отдала нам это богатство…

Нет, я поступил правильно: Кенина хорошо знает Буду, Ваське нужен был второй человек — и я послал их обоих в разведку. Здесь нет ошибки. Но почему они задержались?..

По-прежнему воет ветер за окном, гудит в трубе, будоражит нервы.

Захар Богатырь сидит рядом со мной, готовит пулемет к бою.

Рева волнуется. Ему хочется двигаться, хочется что-то делать, пусть ненужное, но отвлекающее от мысли, что сегодня мы не успеем в Зерново, и он то мечется по бараку, то выходит на дорогу и на чем свет стоит клянет Ваську Волчка.

— А ну его к бису с его разведкой! Хоть обстреляем станцию — и то добро.

Сень примостился за столом и при свете коптилки чертит план Буды. Он отмечает две школы, где расположился штаб фашистского полка, вчера прибывшего в город, комендатуру, городскую управу, полицию. Все это выглядит на плане, надо полагать, очень точно и во всяком случае аккуратно, но Сень ничего не знает о гарнизоне на станции, о том, где расположен склад бензина, как далеко он от караульного помещения. А без этих сведений мы не можем идти на Зерново. Надо ждать Ваську и Кенину. А их нет…

Открывается дверь. В барак входит боец, сменившийся с поста. Он отряхивается на пороге и ворчит:

— Зима, а мы в пилотках. Сапоги истрепались. Снег. Теперь никуда не уйдешь от своих следов…

Рева набрасывается на него. Отчитав бойца и успокоившись, Павел насмешливо говорит:

— Не горюй, браток. Не дрожи. Я тебе волчьи лапы к подметкам привяжу: волки по волчьим следам никогда не ходят.

Ревина шутка сразу же меняет настроение в бараке. Уже раздаются бодрые голоса, уже кто-то смеется. Только Филипп Стрелец, мрачный, стоит, прислонившись к стене, и смотрит, как за окном ветер кружит снежинки.

— Чему радуетесь? — резко бросает он. — Чему? Наши под Москвой бьются, а мы сидим здесь как истуканы и ждем у моря погоды.

И снова замыкается в себе.

— Неблагополучно со Стрельцом, товарищ комиссар, — тихо говорит мне Захар Богатырь. — Не верит он в наше дело. Операцию считает бессмыслицей, мучается, рвется к фронту…

Вот это действительно моя ошибка. В суете последних дней я не смог побеседовать с ним, узнать, чем он дышит, что у него на сердце.

Подхожу к Стрельцу. С ним уж говорит Ваня Федоров.

— Пойми, Филипп, это не армия. Здесь нет ни тыла, ни флангов. Здесь нет артиллерии и танков, которые тебя поддержат. Ничего этого нет. А воевать надо. Понимаешь — надо.

— И ты обязан показать друзьям и врагам, — добавляет Богатырь, — что воюешь на родной земле за великое правое дело и что наша горстка советских людей сильнее фашистского гарнизона.

— К тому же вы командир и комсомолец, товарищ Стрелец, — говорю я, — и должны быть впереди…