Невольно вспоминается Москва, какой я видел ее этой весной… Рассвет. Спокойная, молчаливая Красная площадь. Замерли часовые у Мавзолея. Как в тумане, купола Василия Блаженного. Зубцы на кремлевской стене. И высоко-высоко красные звезды на башнях…
Над нами идет новая группа фашистских бомбардировщиков — и новая мерцающая дорожка тянется по небу на северо-восток, к Москве.
Наша цепочка без приказа прибавляет шаг.
Подходим к станции.
— Метров двадцать, и кустам конец, — шепчет Сень.
Через заснеженное поле выдвигаемся вперед, к одинокому сожженному дому. Отсюда смутно виден небольшой станционный барак и в стороне бочки с бензином. Пути и перрон безлюдны — ни постов, ни патрулей.
Пора начинать. Бородавко молча лежит шагах в трех от меня.
— Лаврентьич! — тихо окликаю его.
Бородавко вплотную подползает ко мне.
— Комиссар, ты разрабатывал операцию, — шепчет он. — Командуй.
Раздумывать некогда. Отправляю Реву, Сеня и четырех бойцов к бочкам с бензином. Ваня Федоров и Язьков ползут к бараку со связками гранат. Мы сами лежим у железнодорожной линии метрах в пятидесяти от барака.
Первым должен начать Рева — разлить бензин, поджечь его, и только после этого Федоров и Язьков швырнут гранаты в караульное помещение.
Наши гранатометчики ползут. Луна, как нарочно, вышла из-за туч — их отчетливо видно на снегу. Наконец, они попадают в полосу тени от барака, и теперь можно видеть еле движущиеся темные пятна.
Неожиданно приоткрывается дверь. Из нее высовывается чья-то голова. Фашист загораживает свет, но все же сейчас ясно виден Ваня, неподвижно лежащий у двери.
Что делать? Мы даже не сможем прикрыть наших огнем — непременно заденем их.
— Лаврентьич! К Реве. Поторопись!
Бородавко не успевает отползти и двух шагов, как яркое пламя взмывает ввысь.
Федоров с Язьковым поднимаются и швыряют гранаты. Взрыв. Гранатометчики отскакивают в сторону.
— Огонь!
Огня нет. Оружие отказало: замерзла смазка на морозе.