Мне интересно было, когда мухи выйдут из терпенья.
Но они созывали митинги, открывали заседания, устраивали религиозные процессии, пели хором «Те Deum laudamus!»[50], постились, объявляли голодовку и терпеливейшим образом несли все, что я ни придумывал самого жестокого.
А меня их терпение раздражало, злило, бесило.
Не было границ моего гнева.
Я любил наблюдать за веселыми играми безобидных ягодных мошек.
Их жизнь была полна флирта и беготни.
По гладкому паркету стекла банки бегали они взапуски, причем сплошь и рядом за одной мошечкой устремлялось, страстно трепеща крылышками, несколько кавалеров.
Мошечка приостанавливалась, флиртовала по очереди с каждым из кавалеров.
Кавалер, отфлиртовав с одной, тотчас же бежал флиртовать с другой мошечкой.
На баночном дне лежал кусок сахара и несколько ягод.
Тут же кавалеры снова настигали их и снова флиртовали.
Тут же копошились маленькие, беленькие червячки и тут же превращались они в куколок, и из них образовывались новые невинные мошечки-барышни…
Образовывались и, не теряя времени, спешили заняться сладостным флиртом и веселым хороводом.
И вся жизнь была какою-то веселою спешкою. Словно я им заповедовал: плодитесь, размножайтесь и наполняйте банку.
Между тем слишком усердное заполнение банки не входило в мои интересы.
Паучата еще недостаточно подросли, чтобы использовать такую массу живого товара. Именитые же пауки вовсе пренебрегают мошками, жадно набрасываясь на мух.
Я даже не знаю вообще, употребляют ли Желтоног, Сухоног, Буроног и прочие мошек.
Чтобы выяснить этот вопрос, я решил прекратить доставку живых мух.
Первый, кто заметил мой замысел, были мухи. Они тревожно озирались, ища, не прибудет ли сквозь заветную воронку новый транспорт жертв.
Они знали, что к определенному часу Желтоногу потребуется столько-то мух, Буроногу столько-то, Белобрюху столько-то, паукам второго ранга столько-то; у них была составлена точная роспись этой «естественной убыли мухонаселения».