В огонь и в воду

Видно было, что Гуго учился в хорошей школе, и рука его, хотя и казалась слабей, но не уступала в твердости руке противника. Удивленный Бриктайль провел ладонью по лбу и уже начинал немного горячиться, но еще сдерживал себя. Вдруг он прилег, съежился, вытянул вперед руку, представляя шпаге Гуго узкое и короткое пространство.

– А! неаполитанская штука! – сказал Гуго, улыбаясь. Бриктайль прикусил губы и, не находя нигде открытаго местечка, куда бы можно было кольнуть острием, вдруг вскочил; выпрямился во весь свой огромный рост, зачастил ударами со всех сторон разом, быстрый как волк, кружащийся вокруг сторожевой собаки.

– А! теперь испанская! – продолжал Гуго. И та же улыбка скользнула у него на губах.

– Чёрт возьми! да это мастер! – проворчал Лудеак, обменявшись взглядом с Цезарем.

Бриктайль быстро приостановился, весь сжался, укоротил руку и, прижав локоть, подставил противнику из своего тела какой то шар, из которого торчало одно острие шпаги.

– А! фламандская!.. целый смотр! – сказал Гуго.

Вдруг он, не отступая ни на волос, перенял шпагу из правой руки в левую; Бриктайль побледнел. Он напал теперь основательно и почувствовал царапину в ответ.

– Гром и молния! – вскричал он, – да эта шпага – настоящая кираса!

Его удары посыпались один за другим, более быстрее, но за то менее верные и отражаемые повсюду.

– Манера школьников, на этот раз! – сказал Гуго.

– Как только он потеряет хладнокровие, он пропал, – прошептал Лудеак, наблюдавший за Бриктайлем.

Вдруг Гуго выпрямился, как стальная пружина.

– Вспомни прямой удар! – сказал он, и острие его шпаги вонзилось прямо в грудь Бриктайлю.

Рейтар постоял еще с минуту, опустив руку, с выражением ужаса и удивления на лице, потом вдруг тяжело упал. Кровь хлынула у него изо рта и брызнула на мостовую; но, сделав последнее усилие, он поднял голову и сказал:

– Если уцелею, то берегись!

Голова его упала с глухим стуком на землю, ноги судорожно вздрогнули, бороздя грязь, и он вытянулся недвижимо.

– Убит! – сказал Шиври, склонившись над ним.

Лудеак стал на колени возле тела и положил руку на сердце, а ухо приставил к губам раненого.

– Нет! – возразил он, еще как будто бы дышит. – У меня душа добрая и я не могу оставить христианскую душу умереть без помощи. Вдвоем с Цезарем они прислонили великана к столбу, подняв ему голову, чтобы его не задушило лившейся из горла кровью. Лудеак отдал справедливость искусству Монтестрюка и обратясь к Цезарю, сказал ему.

– Побудь с ним пока, а я побегу к знакомому хирургу, очень искусному в подобных случаях… Такого молодца, как этот, стоит сохранить.