Целым рядом выводов она пришла к вопросу, не была ли она просто игрушкой интриги, имевшей целью – начальство над венгерской экспедицией, а средством – волокитство графа де Шаржполя? Но если последний не был ослеплен видением будущего, которое могло ему доставить милость такой высокопоставленной женщины, как графиня де Суассон, то, значит, у него в сердце было такое честолюбие, которого ничто не могло преодолеть.
Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго и имя графини де Монлюсон, как мы видели попало ей на уста почти случайно. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку ревности в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить как тень за Монтестрюком.
Много уже значило знать, что он делает, но не менее необходимо было знать и что он думает. Вдруг ей пришла на намять принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна, как с соотечественницей. Раз вечером, в Лувре, она поймала на её лице выражение такого волнения, что вовсе не трудно было догадаться об его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что она очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д"Авранш.
Зазвать принцессу к себе было не трудно; при первом же случае, Олимпия ее задержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтоб добиться её доверия. Овладевшее Леонорой серьезное чувство, поразившее ее как удар молнии, предрасположило ее к изменам, не потому, чтоб ей хотелось говорить о своей любви, но она просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, – тот не узнал бы её.
Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы де Монлюсон и между прочим странную сделку, устроенную там хозяйкой. Она еще обстоятельней расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, его Золотым Руном, одним словом, была – Орфиза де Монлюсон, герцогиня д"Авранш.
– Хорошо же! – сказала она себе; – а я, значит, была для него только орудием! Ну, когда так, то орудие это станет железным, чтоб разбить их всех до одного!
XXVI
Буря в сердце
Через несколько дней после отъезда Монтестрюка, за которым так скоро последовал отъезд Орфизы де Монлюсон, принцесса Мамиани была приглашена графиней де Суассон и застала ее сидящею перед столом. На столе, между цветами и лентами, стояло два металлических флакона в роде тех, в которых придворные дамы держали духи, а в хрустальных чашах были золотые и серебряные булавки, похожие на те, что итальянки закалывают себе в волосы. Олимпия смотрела мрачно и сердито.
Она играла, казалось, этими булавками, не вставая при входе Леоноры; она сделала ей знак сесть рядом и продолжала опускать дрожащей от злобы рукою одну булавку за другой в флаконы. Они выходили оттуда, покрытые какою-то густою сверкающей жидкостью, как будто жидким огнем.
– Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? – спросила принцесса, протягивая руку, чтоб взять одну из булавок, сверкавших в хрустальной чаше.
Графиня схватила ее за руку и сказала:
– Эти булавки убивают… берегитесь!
– Что это за шутка? – продолжала принцесса, пораженная однако же свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.
– Хотите доказательств? – вскричала последняя. – Это будет и коротко, и нетрудно; будет стоить только жизни вот этому попугаю.
И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком, болтавшегося на насесте.
Потом, улыбаясь и взяв в одну руку из чаши конфетку, а в другую – золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Между тем как он брал лапой конфетку и подносил ее в рот, Олимпия нежно гладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом спрятанной в руке булавки.
– Вот посмотрите теперь, что будет! – сказала она Леоноре.
Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он весь вздрогнул, ступил один шаг, раскрыл крылья, упал и не двинулся.
– Посмотрите, – продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе: – он мертв!
ebooksa