— Достает их из ящика стола и начищает или с Голомбеком разбирает сражение.
— Какое сражение?
— Ну, ихнее, партизанское. Отец часто рассказывает, что они могли бы его выиграть, если бы с другой стороны напали на немцев. Мать обычно молчит, но хочет, чтобы я была с ней. Учит меня вязать и все боится, что меня кто-нибудь соблазнит.
— Что ты сказала?
— Ну, соблазнит. А я так даже мечтаю, чтобы это скорее случилось.
Тут уж я не мог не расхохотаться.
Наконец мы свернули в узенькую улочку, где был наш дом, то есть дом, в котором я прежде жил. Было темно, и шел дождь, не очень сильный и не очень веселый, а такой спокойный, как будто тучи плакали. Светились редкие фонари, бросая светлые пятна под ноги фонарных столбов.
Школа стояла совсем темная, лишь в левом крыле, где был интернат, поблескивали огонькп. Когда-то там на подоконниках мы играли в «перышки».
Возле нашего дома стояла машина Голомбека. Мы вошли в квартиру, как в давние времена, и я вдохнул знакомый застоявшийся запах старых сапог в передней. На миг мне показалось, что я опять мальчишка в скаутских коротких штанишках. В шкафу уже не было зеркала. Я открыл дверь в комнату, а Ева осталась на кухне с матерью. Отец и Голомбек сидели за столом и заправлялись.
— Выпьешь? — спросил отец, и я не заметил, чтобы он был обижен или зол.
— Охотно…
— За взвод сержанта Завиши, — предложил Голомбек.
— За взвод сержанта Франтишека Завиши, — громко сказал я, добавив имя отца.
Я поднял рюмку, а они торжественно встали.
— За тех, кто с нами, — расчувствовавшись, добавил я.
— А нас только двое, — сказал Голомбек.
— Как двое?
— Нас только двое осталось от взвода, сержант Завита и я…
— Отец, ты никогда не говорил об этом.
— Ты никогда не спрашивал.