Ваше здоровье!
Я рвал кислые ягоды красной смородины, а он искал Голомбека. Вначале он кричал, сложив ладони трубочкой. Эхо было какое-то глухое, будто лесам и полям не хватало дыхания, будто деревья пытались впитать, вобрать, сохранить для себя его голос. Потом он куда-то делся и его долго не было. Я присел на поваленную сосну и смотрел, как заходит солнце. А заходило оно красиво, высоко вися над Бугом и над березами. Весь этот день, который в общем-то уж кончился, был для меня одним сплошным воспоминанием. Началось все с самого утра, и я понял, что, пока я здесь буду, никогда не отделаюсь от этих воспоминаний, которые настраивали меня на какой-то дурацкий лад, — если мне не было стыдно, я бы даже назвал это растроганностью.
Я слышал стук вальков на реке, и все было как тогда, когда я здесь жил. Мне захотелось спуститься к Бугу, взять лодку и поплыть по реке. Это, пожалуй, было бы лучше всего, но до Буга я так и не дошел.
Он уже возвращался в лучах солнца, и мне бросилось в глаза, как загорело его лицо, чуть не жаром пышет. Густые, все еще темные волосы. Выше меня и, пожалуй, сильнее, несмотря на свой возраст.
Он сказал, что Голомбек, наверное, сейчас подъедет, и вошел в дом, плотно увитый виноградом.
Я рвал кислую смородину. Из дома вышла длинноногая девушка, моя сестра, и сказала: «Если этот Голомбек сейчас не приедет, не стоит его ждать, тра-ля-ля…» — и опять скрылась в сенях.
Я обошел дом, чтобы еще немного посмотреть на все вокруг, и заметил, как из-под навеса улыбается мне беззубым ртом бабка. Она чуть улыбнулась сквозь слезы: знала, что я уезжаю, а она всегда боялась — каждый раз, когда мы расставались, — приеду ли я еще раз в Пяски, пока она жива.
Потом я бродил по саду, среди слив и яблонь, потому что я уже все уложил в дорогу и делать мне было больше нечего.
Солнце пряталось все решительнее и неумолимее. Должен был бы уже пахпуть вечерний холодок, но воздух все еще трепетал от зноя, и я ждал, что или замаячит фата-моргана, или хлынет ливень.
Пикап подъехал к нашему дому со стороны лесочка, между свежеповаленными соснами. Голомбек вылез из кабины и встал, облокотившись на крыло.
— Это мой сын, Мариан Завиша, — представил меня отец.
— Очень приятно познакомиться с вашим сыном, сержант.
Голомбек произнес это несколько патетически, и мне показалось, что он чуть не сел на крыло с этой своей ухмылкой. И тут я заметил, что у него опять дрожит рука, что он даже не может держать сигарету. Я вошел в дом и еще в сенях сказал нарочно очень громко, чтобы меня услышали там, за окном:
— Да ведь этот Голомбек мертвецки пьян…
— Он хороший человек, ты его не знаешь, — ответил отец и добавил: — Чего ты волнуешься, доедем.
Нас было четверо в пикапе. Мать забилась в дальний угол, словно хотела втиснуться в брезент. Сестра села рядом со мной, а отец с Голомбеком впереди.
Бабка стояла возле дома, махала руками и на прощание крестила нас. Наверняка она ничего не видела сквозь слезы, застилавшие ей глаза.
Не зря день был такой жаркий, а закат багровый. Как только мы тронулись, небо тут же потемнело. Голомбек вел машину по извилистой дороге. Пока мы ехали по песчаной деревенской улице, все шло более или менее хорошо, так как песок не давал развить большой скорости.
Мы ехали под проливным дождем, заливающим переднее стекло; в проблесках внезапного света, если высунуться, виднелся то серый, то почти желтый песок грунтовой дороги.
Когда мы свернули на булыжник, машина начала трястись и подпрыгивать. Мотор перегревался и глох. Когда-то давно я ездил с отцом по этой дороге на ярмарку в Маков. Можно было отпустить вожжи, лошадь шла сама правой стороной шоссе, по выбитой колее. И ехали мы на телеге несколько часов, я обычно засыпал, удобно примостившись между мешками с зерном.
ebooksa