– …даже не пытался скрыться. Перерезал горло ножом, уложил тело на асфальт и сидел рядом, пока прохожие милицию не вызвали. Не отпирался, не врал, сразу сознался во всем, рассказал про отца, про Юркино самодеятельное расследование, про Левшина, про Боронина, про то, как, не дождавшись реакции государства, решил вершить правосудие своими руками, выслеживал Садкова, пытался познакомиться с его любовницей, чтобы через нее как-то приблизиться…
Так вот что означали слова Галины Викторовны Демченко о «сопляке», «недочеловеке», поджидавшим ее возле работы! Понятно, что она рассказала об этом следователю, опознала Лаврушенкова. Отсюда выросли ноги и у истории, которую вдова Садкова внушила своим детям: мол, у этой шлюхи был еще один любовник. А ведь она отлично знала, как все было на самом деле. Молодец, женщина, что и говорить, сделала все возможное, чтобы дети выросли в лютой ненависти к покойному отцу. Любопытный психологический поворот.
Петр сделал очередную пометку на полях блокнота, куда записывал важное: «В книгу». Такой типаж, как жена Садкова, встречается нечасто, хорошо бы его описать.
– Как только следователь услышал фамилию Боронина, – мерно говорил Николай Андреевич, – так сразу сообщил, куда надо, дело в КГБ забрали и все засекретили. Зинаида, Славкина мать, слегла, мы с Юрой устроили ее в хорошую больницу, она там долго пролежала, но удалось выходить, спасибо докторам.
– Но почему жертвой стал Садков? Следствие же вел Полынцев, Садков только обвинительное заключение составлял.
– Так Славке-то откуда было знать такие тонкости? Ты не равняй то время с сегодняшним, тогда все было иначе. В те годы, например, слово «агент» можно было произносить только еле слышным шепотом и только между своими, коллегами. Рядовые граждане не должны были знать, что у каждого опера есть агентура, завербованные источники информации, это было государственной тайной. А сегодня – пожалуйста, какой сериал про полицию ни возьми – об этом говорят открытым текстом. Рассекретили. Было очень многих всяких ограничений, длиннющие списки того, что считалось служебной тайной, что – государственной, на чем ставить гриф «для служебного пользования», на чем – «секретно» или «совершенно секретно». И Юрка ни разу не назвал Славику ни одной фамилии. Ни Дергунова, ни Полынцева, ни Садкова. Говорил просто: следователь. Что человеку дозволено знать, то в приговоре написано. Садков зачем-то притащился в суд, видно, хотел послушать, как будет идти процесс, это же было его первое значительное дело, все-таки потерпевший Астахов – видная фигура. То есть дело-то, конечно, не его, а Полынцева, но ведь нельзя упустить такой удобный случай засветиться, показать себя. Процесс сделали закрытым, но Садкову разрешили присутствовать, видимо, не нашли аргументов, как его не пустить. Он и уселся за стол рядом с представителем гособвинения. Ну и в самом деле, судебные заседания закрывают для публики, а официальному участнику процесса как откажешь? Тем более следователю, который передал дело в суд. Оснований нет. Зинаида давала показания на суде, отвечала на вопросы об особенностях характера и поведения мужа, о его провалах в памяти, о болезненном отношении к аморалке. Вот там она Садкова и увидела. И фамилию его услышала. Во время следствия ее допрашивал Полынцев, это она, конечно, помнила, но раз в зале суда сидит Садков, значит, он и есть главный. Вот такая простая логика. Никто ей ничего не объяснял. Как поняла, так сыну и пересказала. Поэтому Славка записал Евгения Петровича Садкова в главные злодеи. Юрку не слушал, меня не слушал, все сделал по-своему. Терпение у него лопнуло. Надежды на справедливость от государства не осталось. И ждать больше не захотел. Вспомнил навыки, полученные в десантных войсках, и решил все раз и навсегда. И с Садковым, и с самим собой. Ну и так получалось, что и с матерью своей, Зинаидой. Когда с Виктором все случилось, она справилась, а это горе ее совсем подломило. Ей ведь даже пятидесяти тогда не было, а она в одночасье превратилась в старуху, сразу поседела, слабела на глазах, еле ходила, хотя и протянула после этого больше двадцати лет.
В кармане у Губанова запиликал мобильник. Николай Андреевич посмотрел на экран и фыркнул:
– Светка. Сейчас начнет гнать нас домой.
Судя по коротким и недовольным репликам старика, племянница действительно волновалась и просила вернуться.
– Не замерз я, все нормально… Нет у меня давления, успокойся… Я не голодный… Ну почему долго? Ничего не долго. В кои веки я воздухом дышу, ты радоваться должна. Все, не мешай, мы работаем.
Петр с трудом сдержал улыбку, услышав эти слова. Прозвучало внушительно и солидно, как у человека, занятого на ответственной службе.
Губанов спрятал телефон в карман.
– Хорошая она, моя Светка, – сказал он с грустным вздохом. – Заботливая. Намучилась со мной. Ничего, скоро я ее освобожу, хоть вздохнуть сможет, собой заняться, а не только со мной, старым перечником, сидеть.
– Зачем вы так, Николай Андреевич…
– Что ж мне, делать вид, что вся жизнь еще впереди? Я уже не в том возрасте, чтобы притворяться. Слушай дальше. Я ведь не зря тебе про убийство на «Ждановской» рассказывал. Думал, наверное, что я просто так воздух сотрясаю? – старик скрипуче хихикнул. – Вот и нетушки! Тот случай с комитетчиком случился как раз в конце декабря, меньше чем через месяц после убийства Садкова. Андропов вместе с Прокуратурой Союза дали команду «фас!», тут и началось. Вскрывались злоупотребления, фальсификации, пытки, уголовщина всякая. И дело Садкова оказалось очень к месту, за него взялись как следует, стали трясти всех, кто был причастен к расследованию убийства Астахова, на звания и должности не смотрели. Вот тогда скандал и разразился. Выяснилось, что больше половины успешных и ярких дел Полынцева – дутые пузыри, он много лет занимался тем, что подтасовывал доказательства, одни прятал, другие подделывал, поощрял оперов, чтобы они мучили подозреваемых и выколачивали признания. Он же долго в областной прокуратуре сидел, со всеми операми был знаком. А они и рады стараться, им ведь тоже поощрение за раскрытие полагалось. И статистика раскрываемости хорошая, и начальство довольно. Кому грамоту, кому запись в личное дело, кому премию, а кому и досрочную звездочку на погоны. Всем хорошо. Плохо только тем, кого они безвинно отправляли на зону, и их семьям. По делам Полынцева под раздачу попали человек сто пятьдесят, если я правильно помню.
«Правильно ты помнишь, – подумал Петр. – В интервью судьи Екамасова тоже эта цифра называлась. И нам с Кариной показалось, что это сильное преувеличение, фантазии старого человека».
– Неужели сто пятьдесят? С трудом верится. Десять-пятнадцать – я бы согласился, но сто пятьдесят?
Губанов неожиданно рассердился:
– Тебе с трудом верится? А про дело Михасевича ты слышал?
Пришлось признаться, что не слышал.