Падал на жесткое, а очнулся на мягком. Кто-то переложил обеспамятевшего Яшку на мешки с травой, пристроил под голову свернутую попону, заботливо укрыл плащом.
Шельма открыл глаза, помигал, вспоминая, где он и что.
Вспомнил. Сел.
На траве в ряд лежали убитые тарусцы, десятка полтора. Князь – отдельно, на телеге, с благочестиво сложенными на груди руками, красивый и строгий. Татарская стрела угодила ему меж стальных пластин, прямо в сердце, так что смерть была мгновенной, и черты не исказились.
Половина оставшихся были ранены – стрелы сыпались так густо, что доставали и в укрытии.
Не успел Яшка оглядеться, как кто-то крикнул:
– Пушкарь опамятовал!
Слышно было глухо, словно через шерсть. Уши еще не оправились от великого грохота.
Шельму обступили.
– Что делать, пушкарь?
Он не столько расслышал, сколько догадался.
– Ноги уносить. Сейчас опомнятся, вернутся – килтык нам всем, – гулко ответил Яшка.
– А? Что он?
И они все тоже оглохли.
– Чесать отсюда надо! Того и гляди татары вернутся, а палить больше не из чего! – Для наглядности он показал на перевернутые бомбасты. – Были пушки, да все вышли!
– Ааа, – протянул Щука. Заорал остальным: – И то! Как мы сами-то не сдумали?
Все побежали – но не прочь от воды, а наоборот, к бомбастам. Навалились, стали укладывать их на места. Кто-то кинулся собирать камни для заряда, другие катили бочонок с прахом.
Ох и дурной же народ! Неужто им мало? Да пропадите вы пропадом!
И Шельма побежал к деревьям. Вскочил на коня, ударил каблуками.
По берегу во весь опор гнал один из дозорных, размахивал снятым шлемом, что-то орал.