К вечеру мы ждём прилёта Перова, впервые за три месяца принимая самолёт прямо на нашей льдине. Курко держит непрерывную связь с бортрадистом. Трудно разыскать затерянные в ледяных просторах маленькие станции. Нет внизу привычных глазу лётчика ориентиров: ни лесов, ни гор, ни железных дорог. Всюду – белое сверкающее пространство.
Но самолёт не собьётся с пути. Нажмёт Курко на телеграфный ключ, давая «привод», и чуткая рамочная антенна самолётного радиокомпаса немедленно повернётся в ту сторону, откуда несётся поток радиоволн.
Наконец самолёт, вынырнув из облаков, касается колёсами дорожки и, разбрызгивая успевшую скопиться воду, пробегает по полю, подпрыгивая на ледяных ухабах.
Виктор Михайлович Перов сразу же идёт осматривать полосу: взлететь с неё труднее, чем сесть.
Прилетевшего с Перовым инженера тут же похищают вертолётчики, которым не терпится начать ремонт.
Пасмурно. В иллюминатор палатки видно, как Попков и Минаков настойчиво «ловят» солнце. Стоит капризному светилу только намекнуть на своё появление, как они опрометью кидаются к теодолиту. Николай Евдокимович приникает к окуляру, но разошедшееся было в одном месте облако, словно дразня, приоткрыло уголок солнца и, заклубившись, снова спрятало его в серую муть. Постояв так минут двадцать, оба медленно возвращаются в палатку, чтобы через некоторое время вновь стремглав бежать обратно. Второй день всё не удаётся определить координаты.
У гидрологов тоже неприятности: не успели опустить трос в океан, как оборвался груз и ушёл на дно.
Часов в шесть утра меня зовёт Алексей Фёдорович. Он сидит хмурый, чем-то явно расстроенный.
– У Жоры Пономаренко большое несчастье, – сдавленным голосом говорит он. – От Сомова телеграмма. Сообщает жена, что их дочка, двадцатитрёхлетняя Катя, ушла в море на яхте и не вернулась.
Как сообщить такую ужасную новость товарищу? Может быть, лучше подождать? Но связь теперь, как на грех, слишком хорошо работает, и он может неожиданно узнать об этом из чужого письма. Наконец решаем – скажем.
Володя пошёл за Жорой, а мы ждём в кают-компании. Входит Пономаренко и, подсевши к столу, вопросительно смотрит на Трёшникова.
– Понимаешь, Жора, – стараясь не волноваться, говорит Алексей Фёдорович, – дома у тебя не всё в порядке с дочкой.
Видно, что ему стоит большого труда договорить до конца. Лицо Пономаренко застывает, он понимает, что произошло что-то непоправимое. Я вижу, как сжимаются его узловатые руки, на которых набухли извилистые крупные вены. Он молчит, и только голова его медленно клонится вниз. Вдруг резким движением Пономаренко поднимается и выходит из кают-компании, направляясь к своему домику.
Мы сидим молча, переживая вместе с ним так неожиданно свалившееся горе.
Об этом узнают скоро все, и каждый старается даже говорить тише. Не слышно за обедом обычных шуток. Эта весть ещё более горька тем, что получена с Большой земли, оттуда, где меньше всего можно было ждать несчастья. Так на фронте боец, каждую минуту рискующий жизнью, теряет вдруг родного человека, находившегося, казалось бы, в полной безопасности.
У него ещё теплится надежда: а вдруг её найдут. Он берёт себя в руки и, стараясь быть как можно спокойнее, принимает участие в общем разговоре.
Наконец вертолёт отремонтирован. Отказавшие детали заменены.
Бабенко поднял вертолёт в воздух и направился проведать подскок. Вместе с ним полетели Трёшников и Перов. Однако разведка разочаровала всех: подскок покрыт водой, а лёд под ней рыхл и ненадёжен. Вторая же запасная льдина разломилась на части.