Роза Марена

Небо голубое, потому что гроза закончилась, подумала она. Закончилась, пока я была… ну… пока я была где-то в другом месте.

Все, что она могла вспомнить про другое место, — то, что там темно и страшно. Этого было достаточно, и она не хотела больше вспоминать. Ей не так уж захотелось вставлять свою картину в новую раму. И она передумала показывать ее завтра Биллу. Или хотя бы даже упоминать о ней. Будет плохо, если он увидит замену мрачных грозовых туч на пробивающееся сквозь туман солнце — это да, но еще хуже, если он не увидит никаких перемен. Это будет означать, что она теряет рассудок.

«Мне кажется, я не должна оставлять у себя эту проклятую картину, — подумала она. — Я ее боюсь. Я думаю, что она населена духами».

Она подняла холст без рамы, придерживая его за края открытыми ладонями и не позволяя своему рассудку добраться до мысли, которая вынуждала ее держать картину таким образом. («Осторожно Рози, не провались в нее».) Справа от ведущей в коридор двери была крошечная кладовка, где еще ничего не хранилось, кроме кроссовок, в которых она ушла от Нормана, и нового свитера из дешевого синтетического материала. Ей пришлось поставить картину на пол, чтобы открыть дверцу (конечно, она могла сунуть ее под мышку и освободить вторую руку, но почему-то ей не захотелось этого делать). Подняв картину снова, Рози задержалась и пристально вгляделась в нее. Вышло солнце — определенно, этого раньше не было, — и в небе над храмом кружили большие черные птицы — вероятно, тоже новое, — но не было ли там еще чего-то? Еще какой-то перемены? Ей казалось, что была, и она подумала, что не видит ее, поскольку перемена заключалась не в прибавлении чего-то, а в нехватке. Что-то исчезло. Что-то…

«Я не хочу знать, — резко сказала себе Рози. — Даже думать об этом не хочу, вот так».

Да, вот так. Но ей было жаль, что она испытывает страх, потому что начинала уже считать эту картину своим личным амулетом удачи, вроде заячьей лапки. И уж в одном-то она нисколько не сомневалась: именно мысли о Розе Марене, так бесстрашно стоявшей на вершине холма, поддержали ее в первый день на студии звукозаписи, когда ее внезапно охватил там приступ панического страха. Поэтому она не хотела испытывать неприятных чувств к картине, но… боялась. В конце концов на картинах маслом погода обычно не проясняется за ночь, и количество предметов, которые можешь видеть на ней, не изменяется в ту или другую сторону, как не изменяется и формат. Она пока не решила, что делать с картиной в дальнейшем, но знала, где та проведет сегодняшний день и уик-энд: в кладовке, составив компанию ее старым кроссовкам.

Она сунула ее туда, прислонила к стене (подавив желание перевернуть так, чтобы она стояла лицом к стене) и закрыла дверцу. Покончив с этим, она надела свою единственную приличную блузку, взяла сумочку и вышла из комнаты. Пока она шла по длинному тусклому коридору, ведущему к лестнице, два слова шепотом всплыли из глубины ее мозга: «Я отплачу». Она остановилась у лестничного пролета, вздрогнула всем телом, и так сильно, что едва не выронила сумочку. На мгновение ее правую ногу почти до самой ягодицы пронзила вспышка боли, словно бедро свела жуткая судорога. Потом боль прошла, и она быстро спустилась на первый этаж. «Я не стану думать об этом, — сказала она себе, идя по улице к автобусной остановке. — Раз я не хочу, значит, не должна, а я совершенно определенно не хочу. Лучше вместо этого я буду думать о Билле. О Билле и о его мотоцикле».

12

С мыслями о Билле она пришла на работу и окунулась в мрачный мир романа «Убей все мои завтра», который записала без всяких запинок. За ленчем тоже не было времени думать о женщине на картине. Мистер Леффертс повел ее в крошечное итальянское заведение под названием «Делла Фемина», самый чудесный ресторанчик, в котором Рози когда-либо бывала. Пока она ела арбуз, он предложил ей то, что назвал «более основательным деловым соглашением». Он предложил ей подписать контракт, по которому ей будут выплачивать восемьсот долларов в неделю, на двенадцать недель или двенадцать книг, — что быстрее закончится. Это была не тысяча в неделю — именно столько убеждала потребовать Рода, но Робби также пообещал свести ее с агентом, который предоставит ей столько аудиозаказов, сколько она пожелает.

— Вы можете заработать двадцать две тысячи долларов к концу года, Роза. Если захотите, и больше… но зачем надрываться?

Она спросила его, может ли она подумать об этом в течение уик-энда. Мистер Леффертс сказал, что, разумеется, может. Прежде чем расстаться с ней в вестибюле «Корн Билдинг» (Рода и Кэрт сидели вдвоем на скамейке у лифта, сплетничая, словно кумушки), он протянул ей руку. Она протянула в ответ свою, ожидая, что он пожмет ее. Вместо этого он взял ее руку в свои обе, наклонился и поцеловал. От этого жеста — никто раньше ни разу не целовал ей руки, хотя она много раз видела, как это делается в кино, — у нее прошла дрожь по спине.

Лишь когда она уже сидела в кабинке звукозаписи, глядя, как Кэрт устанавливает новую катушку пленки в соседней комнате, ее мысли вернулись к картине, которая сейчас была надежно (Рози надеялась на это) спрятана в кладовке. Вдруг она поняла, в чем заключалась еще одна перемена — с картины исчез обруч. Женщина в розмариновом хитоне носила его над правым локтем. Этим утром ее рука была голой до самого плеча.

13

Вернувшись вечером домой, Рози встала на колени и заглянула под свою неубранную постель. Золотой обруч, слабо мерцая, лежал далеко у стены, под самой спинкой. Рози он показался похожим на обручальное кольцо какой-то великанши. Рядом с ним лежало еще кое-что: маленький узелок из голубой ткани. Кажется, она все-таки отыскала кусочек своей пропавшей ночной сорочки. На ткани были видны пурпурно-красные пятна. Похожие на кровь. Но Рози знала, что это не кровь, — это сок от плодов, которые лучше не пробовать.

Обруч был очень тяжелый — по крайней мере весом в фунт, а то и в два. Если он сделан из того, на что это похоже, сколько он может стоить? Двенадцать тысяч долларов? Пятнадцать? Тем не менее ей вовсе не хотелось притрагиваться к нему, и она положила его на ночной столик рядом с лампой.

Она несколько секунд подержала узелок из голубого хлопка, сидя на полу со скрещенными ногами и прислонясь спиной к кровати, а потом приоткрыла… с одной стороны. К своему изумлению, Рози увидела три семечка, три маленьких зернышка. Пока она смотрела на них с безотчетным ужасом, в ее сознании всплыли, гудя как колокол, зловещие слова: Я отплачу.

Пикник

1

Норман забрасывал на нее блесну. Он лежал без сна в своей комнате в отеле поперек узкой, как лезвие ножа, темной грани ночи, тянувшейся из вечера четверга в утро пятницы. Он выключил весь свет, кроме флюоресцентной решетки над раковиной в ванной. Ему нравилось, как она отбрасывает рассеянное мерцание в комнату. Он лежал почти в той же позе, как улеглась Рози в тот самый четверг перед тем как заснуть, только засунув под голову одну руку, а не обе. Другая рука была нужна ему, чтобы курить сигарету и подносить к губам стоявшую на полу бутылку виски «Гленливит».

«Где ты, Роза? — спросил он свою сбежавшую жену. — Где ты, и как ты набралась храбрости сбежать — такая маленькая испуганная мышка-норушка?»