– Ты так складно врёшь, – вдруг мрачно сказал Жадов, – что и не поймёшь, когда правду говоришь.
Ирина Ивановна помолчала, пальцы её сжимались в кулаки – и вновь разжимались.
– У тебя есть другой план, товарищ начдив? Или будем ждать, пока Бешанов ещё один хутор вырежет, или два, или три? И показатели у него будут отличные. «Ссыпано столько-то пудов хлеба – больше, чем у всех остальных продотрядов, вместе взятых», – передразнила она. Вышло очень похоже на Эммануила Штокштейна.
– Нет у меня другого плана. – Жадов взял недописанное донесение, подержал у глаз, выронил, словно оно не имело уже никакого значения. – Надо всё-таки отправить… в штаб фронта…
Ирина Ивановна кивнула:
– Отправим. Для верности с тремя нарочными и телеграфом. И объявим, что Бешанов есть враг народа и советской власти и что с ним надо поступить соответственно. Дивизия за тобой пойдёт. Сергеевские дружки помалкивают.
– Мы его догоним. Непременно догоним… – Жадов глядел в одну точку.
– Конечно догоним. Они ж хлеб собранный с собой тянут. Обоз тяжёлый, тащатся медленно. Мы хоть и не конница, а поживее шагаем.
Начдив-15 молча кивнул.
Донесения в штаб они отправили. Работающий телеграф сыскался в станице Тиховской, что на развилке дорог из Миллерово на станицы Казанская и Мигулинская. Продотряд – если это и впрямь был продотряд – Бешанова двигался на юго-восток по правому берегу Дона.
Вести о случившемся разносились стремительно. И потому следующий хутор на пути Бешанова решил просто откупиться. Казаки сдали хлеб, сдали и оружие. Бешановцы наложили на хутор «контрибуцию» серебром и золотой имперской монетой, а когда того оказалось недостаточно – забрали все немудрёные украшения с казачек, вплоть до обручальных колец. Правда, расстреляли «всего лишь» одного священника да трёх офицеров. При вопросе, не творили ли насилий над женским полом, казаки окончательно мрачнели и замыкались, а женщины начинали рыдать.
Но хутор был цел.
– Говорил же я вам, товарищ начдив, – у здешних куркулей только выгода и на уме. – Эммануил Штокштейн ехал рядом с Жадовым. В седле он держался едва-едва, мешком, но не ныл. – Собственных баб подкладывают, лишь бы их самих не тронули. И вы их защищаете? И вы товарища Бешанова хотите что, остановить, как бойцы говорят?
Жадов не ответил. Он вообще почти не разговаривал теперь, лишь коротко отдавал необходимые приказы да кивал, выслушивая донесения.
– И вообще, товарищ начдив, я не понимаю – каков боевой план нашей дивизии? Куда мы движемся? Почему не осуществляем разоружение казачьего населения, а также реквизицию и отправку хлеба на ссыпные пункты? – не унимался особист. – И почему вы разрешили примкнуть к нашей дивизии этому казачьему сброду? Контрреволюционному сброду, прошу заметить!
– Я те покажу «сброду»! – вдруг раздался низкий, грудной, но очень красивый даже в гневе женский голос, и с товарищем Штокштейном поравнялась казачка, как влитая державшаяся в седле. Была она, что называется, и молода, и пригожа, отличалась известным дородством, что, впрочем, совершенно её не портило. Щёки румяны от мартовского холода, на голове цветастый тёплый платок, на плечах – полушубок, а на поясе длинный кинжал, явно с Кавказа.
– Даша! – подал голос Яша Апфельберг. Яша, за страшнейшим похмельем, полулежал на подводе. – Даша, ну что ты, ну куда ты…
– Яшенька, – мигом обернулась молодка, – лежи, болезный мой, лежи. Перебрал, так лежи. Так вот, товарищ дорогой, казаки поднялись, потому как изверга этого, Бешана вашего, извести надо. А ты языком мелешь, что худой пёс брешет.
Штокштейн, очевидно, счёл ниже своего достоинства спорить с женщиной (ибо кто спорит с женщиной, тот укорачивает свои годы), но продолжал настойчиво пытать Жадова:
– Так всё-таки, товарищ начдив, я получу ответы на свои вопросы или нет?