– Ну, чего там у тебя? – нехотя буркнул Жадов, поворачивая обратно.
– Нехорошо, нехорошо, товарищ начдив, – Штокштейн покачал головой, узрев стакан самогона. – Употреблять горячительные напитки в боевой обстановке…
– Дивизия ни с кем боя не ведет, Штокштейн, уймись. – Жадов махнул особисту на лавку. – Садись, выкладывай, с чем пожаловал?
Штокштейн неторопливо, с достоинством, уселся, так же неторопливо размотал завязки на папке. Делал он всё это с удовольствием, каждое движение было словно медовый пряник на языке.
– Отмечены контрреволюционные разговоры следующих красноармейцев… – Он принялся перечислять фамилии и должности. – Суровые, но необходимые меры по защите хлебозаготовок и искоренению враждебного революции казачьего сословия не получили должного внимания в партийно-политической работе с личным составом…
– Ты с ума спятил, Шток?! – вскипел Жадов. – Какие тебе, к чёрту, «необходимые меры»?! Баб с ребятишками расстреливать?! Да завтра весь Дон поднимется!
– Успокойтесь, товарищ начдив, – невозмутимо сказал Штокштейн. – И запомните хорошенько – у этой мелкобуржуазной субстанции, пока ещё именуемой «казачеством», своя хата всегда с краю. Поорут, повопят, а как поймут, что советская власть и Красная армия шутки не шутят и в бирюльки не играют – мигом за нас станут. За тех, кто сильнее. Поэтому никакой Дон никуда не поднимется. Расползутся по своим куреням и будут думать, что, может быть, пронесёт. Не пронесёт. Директиву о расказачивании выполнять надо безусловно и безоговорочно, а не вести бесплодные морализаторские разговоры. Всё понятно, товарищ начдив-15?
Жадов сидел бледный, сжав плотно губы, и молчал. Молчал, но так, что Штокштейн вдруг как-то неуверенно заёрзал на лавке и сказал капризным, плаксивым голосом:
– Ну чего вы на меня-то вызвериваетесь, Жадов? Я, что ли, этих женщин с детьми расстреливал? Я только бойцам объясняю необходимость подобных суровых мер. А вот назначенный к вам в дивизию комиссар, товарищ Апфельберг, стесняюсь сказать, пьёт горькую в компании некоей вдовой казачки весьма приятной наружности, что, конечно, несколько извиняет простительную человеческую слабость товарища Якова, но никак не извиняет проваленную им партработу!
– Мы не каратели. – Жадов тяжело поднялся. – Мы с безоружными не воюем. Это царские воинские команды крестьянские бунты подавляли, зачинщиков вешали да расстреливали, остальных пороли до бесчувствия. Мы что ж, такие же, да?! Ничем от них не отличаемся?! – Он почти кричал.
– А вот насчёт пороть до бесчувствия – неплохая идея, – Штокштейн уже оправился, плаксивость из голоса ушла. – Расстрел, конечно, мера действенная, но и землю пахать кому-то надо. План по хлебозаготовкам не только в этом году выполнять надо, но и в следующем…
– Уйди, Шток, а? – отвернулся Жадов. – Видеть тебя не могу. Там, во рву… они все – контра? Бабы, старухи, деды седобородые – все враги? Груднички… ты грудничков видел, Шток? Штыками запороты… А ты мне про партработу… Яшка хоть пьянствует да казачку свою валяет… потому что смотреть на это не может… хоть что-то в нём человеческое… а ты?
– Тогда я своей властью арестую распространителей контрреволюционных слухов и разговоров. – Штокштейн и в самом деле поднялся. – Вот вы взвода мне не выделили, а тогда бы я…
– Убирайся.
Штокштейн помолчал, потом, не прощаясь, поднялся и вышел. Дверью не хлопнул, прикрыл аккуратно.
– Та же история, что и с Сергеевым, – прокомментировала Ирина Ивановна.
– И кончиться должна так же? – Жадов смотрел в пол.
– Не могу ничего утверждать заранее. – Рука Ирины Ивановны слегка коснулась плеча Жадова. – Миша… то, о чём я тебе говорила… власть в революции забирают штокштейны, и добро б только они, но и бешановы. Товарищ Сиверс далеко, товарищ Ленин высоко, не докричишься.
– И что же? – угрюмо спросил начдив. – Делать-то что?
– То, что решили. Найти Бешанова. Найти и уничтожить. Расстрелять перед строем как предателя революции и агента царской охранки, получившего задание опорочить среди трудового казачества светлые идеалы нашей революции.