– Каков плут! – рассмеялся Суворов. – Учись, дуралей, как начальству нужно вежественно отказывать! – кивнул он прислуживающему за столом Дурасову. – Это вот ты у нас безо всяких манер можешь цельного принца водою окатить или у своего барина при высоких гостях тарелку из рук вырвать. А тут все грамотно сказано, так что даже и зацепиться не за что.
– Да куды уж нам, сиволапым, с их высокоблагородиями тягаться, – пожав плечами, пробормотал Прошка. – А ежели у вас лишнюю тарелку вовремя не взять, так вы же опять потом, барин, будете животом мучиться, а мне за то палками грозить.
– Буду, конечно, а то, глядишь, и поколочу! – хмыкнул Суворов. – Ну что, Егоров, значит, отказываешься от ужина у генерал-аншефа?
– Я бы с удовольствием отужинал, Александр Васильевич, – вздохнул Лешка, – но теперь уже, видно, после победы.
– Хороший ответ, – словно взвешивая слова собеседника, усмехнулся генерал. – Ну, значит, так тому и быть, отужинаем с тобой после победы. Признаться, мне и самому едва льстит развлекать это чванливое светское общество. Но что же поделаешь, Алексей, политика, а мы сейчас на молдавской земле стоим.
Суворов неохотно тратил деньги на парадные обеды. Князь же Потемкин-Таврический, у которого как-то не складывались отношения с Александром Васильевичем, напротив, горел желанием отобедать с ним. По факту он не раз напрашивался на обед к Суворову, но вот скромником его светлость вовсе даже не был, о чем великий полководец и сам был прекрасно осведомлен. Поэтому в итоге обед он князю Потемкину устроил, но, как всегда, по-своему, «по-суворовски» – с эдакой «подковыркой». Генерал пригласил к себе Матоне, метрдотеля, служившего у самого светлейшего, и заказал ему просто роскошнейший обед с расчетом на всю избалованную и весьма многочисленную свиту Григория Александровича. Денег он велел не жалеть и готовить парадное застолье для генерал-фельдмаршала самое наилучшее. А так как день, на который оно было назначено, оказался постным, то, призвав своего повара Митьку, Суворов велел приготовить ему два самых обычных постных блюда… Обед удался на славу! Всем все понравилось, «река виноградных слез несла на себе пряности обеих Индий» (так сделал обеду комплимент сам Суворов). Даже весьма искушенный в пиршествах Потемкин был поражен столь невиданной гастрономической роскошью и размахом. Но добил князя сам… Матоне, который отправил Суворову счет на тысячу с лишним рублей. Суворов же платить не стал, а написал на самом счете: «Я ничего не ел» – и… отправил его Потемкину! Суворов и правда за все застолье съел только лишь свои постные блюда. Его светлость удар выдержал, счет оплатил, правда, сказал он при этом, что «Уж больно дорого мне стоит этот Суворов». Матерные выражения, на которые князь Григорий Александрович был горазд, история, «к великому сожалению», до нас не донесла. Но то, что они были, не вызывает никаких сомнений. Тысяча рублей – это в те времена были весьма изрядные деньги. Тот же Суворов на газеты, коих он выписывал аж восемь штук, включая шесть иностранных, триста рублей в год тратил. А тут «какой-то» обед…
Вновь пылили колонны особого егерского полка по старинному Кишиневскому тракту. Вторая декада сентября была в этих краях еще временем жарким, лишь к полуночи на молдавскую землю спускалась прохлада.
– Сюды, вот сюды, прямо на сено его кладите! – суетился возле разворошенного стожка Карпович. – Только осторожно, братцы, смотрите рану не разбередите, а не то всем нам от Ильи Павловича «на орехи» достанется!
Четверо крепких егерей осторожно приподняли за края парусиновый полог-носилки и снесли с лекарской фуры второго лежащего там раненого. Нога у одного из помощников чуть запнулась о кочку, и раненый негромко, сквозь зубы застонал.
– Да тише ты, Камышев! – взрыкнул стоящий рядом с фурой капрал. – Ну сказали же тебе вот только что – осторожнее надобно быть! Ты чего, как медведь в лесном малиннике, ломишься?!
– Дык запнулся я маненько, прости, паря, – пробормотал сконфуженно егерь, поправляя сенную подстилку раненого.
– Ничего, ничего, унялось уже, – прошептал тот. – Вот ведь сколько мороки вам со мной, братцы. Девять лет без единой царапины, четыре годочка в дозорных, и надо же было такому случиться, не уберегся. Вы мне водички дайте, во рту совсем пересохло.
– Так, а ну чего это тут за разговоры?! Иван Карпович, а ты куда смотришь?! – От соседней фуры с намалеванным на ее боку красным крестом подошел Стринадко Онисим. – С шибко раненными полковым врачом не велено никакие разговоры вести! Вот он сейчас сюда сам подойдет, всех осмотрит, потом мы им перевязки поменяем, а там и ужин принесут.
– Господин лекарь, дык у нас тут порядок, – оправдывался пожилой ездовой. – Ребятки водички только ранетым хотели дать, а тут сразу вы.
– Ну а вода-то какая, кипяченая ли? – нахмурившись, спросил егерей молодой лекарь. – А то вдруг из реки али из лужи ее набрали? Самих-то пронесет – и поделом, для науки такое будет. А этим вон и так ведь тяжко, – кивнул он на лежащих рядышком двоих раненых егерей.
– Да ла-адно, Онисим Тарасович, ну, вы уж наговорите тут всякого! – от повозки ближе подшагнул усатый капрал. – В моем отделении завсегда с этим делом порядок! Отродясь никто еще с животами не маялся. Камышев, а ну-ка, быстро дай господину лекарю свою флягу!
Егерь молча отвязал от поясного ремня плоскую жестяную посудину емкостью в один штоф, заключенную в кожаный чехол, и подал ее Онисиму. Тот с натугой вынул из горлышка пробку, немного побултыхал и поднес отверстием к самому носу.
– Кажись, мятой пахнет? – посмотрел он вопросительно на егеря. – Чего это, никак травяной взвар во флягу вливал?
– Вливал, – согласно кивнул тот. – Мятный, ну, там еще всякая трава из духмяных была. Сами же наставляли нас так делать. Ну, вот, мы, ежели у нас, конечно, время имеется, ее в крутой кипяточек кладем, потом немного настояться даем и уже опосля по флягам разливаем. И пить такую водицу приятней, и жажду она хорошо утоляет. А ежели вот времени у нас нет, так только лишь из ручья или из колодца стараемся набирать. Из боча́жины ни-ни, не дай Бог, чай, наученные уже!
– Ага, ну, такой тогда можно и раненых напоить, – согласился лекарь. – Только вы это, быстрее, а то ежели вдруг Илья Павлович увидит, что мы тут все толпимся, то шибко заругает. Потому как не положено возле раненых никому, окромя одного лекарского состава, быть.