Проклятая игра

Ответа от Марти или от кого-то еще не последовало. Уайтхед засомневался, действительно ли он слышал, как открывается дверь: здесь всегда сложно распознать звуки, да и разглядеть что-нибудь трудно. Пар сгустился так, что он не видел противоположной стены комнаты.

— Тут есть кто-нибудь? — снова спросил он.

Пар стоял перед его глазами мертвой серой стеной. Уайтхед ругал себя.

— Мартин? — позвал он еще раз.

Хотя ни одно движение или звук не подтверждали его подозрений, старик знал, что он в сауне не один. Кто-то был совсем рядом, но не отвечал. Пока, Уайтхед спрашивал, он шарил рукой и исследовал, дрожа, плитку за плиткой в поисках полотенца, лежавшею рядом с ним. Его пальцы ощупывали складки, а глаза всматривались в стену пара. В полотенце был пистолет. Наконец пальцы с облегчением отыскали его.

Пистолет придал уверенности, и Уайтхед тихо обратился к невидимому посетителю:

— Я знаю, что ты здесь. Покажись, ублюдок. Ты не напугаешь меня.

В облаке пара что-то сдвинулось. Заклубились маленькие водовороты, их становилось все больше. Уайтхед чувствовал, как в его голове отдаются удары сердца. Кто бы там ни оказался («Только бы не он, господи, только бы не он!»), старик был готов. Затем пар вмиг рассеялся, убитый внезапным холодом. Уайтхед поднял пистолет. Если Марти устроил эту мерзкую шутку, он о ней пожалеет. Рука, сжимавшая пистолет, мелко дрожала.

И тут перед ним возникла фигура. Она едва проступала в дымке, пока голос, тысячу раз звучавший в пропитанных водкой кошмарах Уайтхеда, не произнес:

— Пилигрим.

Пар метнулся назад. Европеец был здесь, он стоял перед Джо. Его лицо не постарело за те семнадцать лет, что прошли со дня их последней встречи. Нависающие брови, глубоко посаженные глаза — они поблескивали, как вода на дне ущелья. Он изменился мало, словно время благоговело перед ним и обходило его стороной.

— Садись, — сказал он.

Уайтхед не пошевелился, по-прежнему направляя пистолет на Европейца.

— Пожалуйста, Джозеф. Сядь.

Не лучше ли послушаться? Можно ли избежать смертельного удара, изобразив слабость? Или это глупая мелодрама — полагать, будто такого человека можно остановить?

«В каком же сне я жил, — упрекнул себя Уайтхед. — Думал, что он придет сюда избить меня, что он хочет моей крови».

Глаза Мамолиана сулили нечто большее, чем избиение.

Джо сел. Он сознавал, что совершенно обнажен, но его это не беспокоило. Мамолиан не смотрел на тело, его взгляд проникал глубоко сквозь мясо и кости. Уайтхед ощутил этот взгляд в себе — он ударял по сердцу. Как еще объяснить облегчение, которое он ощутил при виде Европейца?

— Так долго…

Вот и все, что он смог сказать: прихрамывающая банальность. Не походил ли он на любовника, молящего о воссоединении? Возможно, это недалеко от истины. Их взаимная ненависть имела чистоту любви.