Европеец изучал его.
— Пилигрим, — прошептал он с упреком, указывая взглядом на пистолет, — нет необходимости. Или смысла.
Уайтхед улыбнулся и положил оружие на полотенце рядом с собой.
— Я боялся твоего прихода, — сказал он. — Поэтому завел собак. Ты знаешь, как я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их сильнее.
Мамолиан прижал палец к губам, прерывая речь Уайтхеда.
— Я прощаю собак, — сказал он.
Кого он прощал — животных или человека, который использовал их против него?
— Зачем тебе понадобилось возвращаться? — спросил Уайтхед. — Ты должен был понимать, что я не обрадуюсь тебе.
— Ты знаешь, зачем я пришел.
— Нет, не знаю. Действительно не знаю.
— Джозеф, — вздохнул Мамолиан, — не нужно обходиться со мной, как с одним из твоих политиков. Не стоит кормить меня обещаниями, а затем вышвыривать прочь, когда твоя судьба изменится. Не надо так относиться ко мне.
— Я не делал этого.
— Пожалуйста, не лги. Не сейчас. Не теперь, когда у нас обоих так мало времени. Сегодня, в этот последний раз, давай будем честны. Давай откроем друг другу сердца. Другой возможности не представится.
— Почему? Почему мы не можем начать сначала?
— Мы стары. И устали.
— Я нет.
— Почему же ты не борешься за свою империю, если не устал?
— Так это твоя работа? — спросил Уайтхед, не сомневаясь в ответе.
Мамолиан кивнул.
— Ты не единственный, кому я помог обрести удачу. У меня есть друзья в высших кругах; все они, как и ты, ученики провидения. Если я попрошу, они продадут и купят половину мира; они мои должники. Но ни один из них не был таким, как ты, Джозеф. Ты самый жадный и самый способный. Только с тобой я видел возможность…