Проклятая игра

Брир почувствовал прикосновение к затылку, как будто там присел мотылек и принялся исследовать усиками его шею. Голова загудела, словно в его ушах все надоевшие мухи отложили яйца, а те начали лопаться. Он тряхнул головой, чтобы избавиться от этого ощущения.

— Все в порядке, — услышал он слова Европейца сквозь жужжание мушиных крыльев. — Будь спокоен.

— Мне плохо, — слабо пытался протестовать Брир.

Он надеялся, что его немощь пробудит милосердие Мамолиана. Комната вдруг стала распадаться на части, стены отделились от пола и потолка; шесть сторон серой коробки разваливались по швам, впуская внутрь все виды пустоты. Все исчезло в тумане — мебель, одеяла, даже сам Мамолиан.

— Есть еще много того, к чему можно стремиться.

Брир расслышал, как Европеец повторил свои слова, или это эхо, долетевшее с какого-то далекого обрыва? Его охватил страх. Он ничего не различал на расстоянии вытянутой руки, но знал, что это пространство бесконечно и он заблудился здесь навсегда. Слезы потекли ручьем, а внутренности сжались в комок.

Когда он был готов закричать или сойти с ума, Европеец возник перед ним из пустоты, как молния, прояснив его помраченное сознание. Брир увидел трансформацию этого человека; перед ним предстал источник всех мух, всех мучительных лет и убийственных зим, всех потерь и всех страхов. Он плыл в воздухе и был совершенно обнажен — более обнажен, чем позволено человеку, как будто снял с себя саму жизнь. И он протягивал Бриру свою надежную руку. В руке была игральная кость с вырезанными лицами людей, которых Брир почти узнал. Последний Европеец наклонился и бросил кость с лицами в пустоту, а где-то рядом существо с пламенем вместо головы рыдало и рыдало, пока все вокруг не утонуло в слезах.

35

Уайтхед взял стакан водки, бутылку и спустился в сауну. Это стало его излюбленным ритуалом за недели кризиса. Сейчас, хотя опасность еще не миновала, он потерял всякий интерес к делам своей империи. Большие филиалы корпорации в Европе и на Дальнем Востоке были уже проданы, чтобы предотвратить их потерю, и за долги отвечали две фирмы поменьше; планировалось массовое сокращение штатов на химических фабриках в Германии и Скандинавии — последняя отчаянная попытка избежать закрытия или продажи. Однако старика занимали другие проблемы. Империю можно построить заново, жизнь и рассудок — никогда. Он отослал финансистов и тупоголовых правительственных чиновников обратно в их банки и кабинеты Уайт-холла. Они не могли сказать ничего, что он хотел бы услышать. Ни графики, ни компьютерные расчеты, ни предсказания не интересовали его. За пять недель кризиса его заинтересовал лишь один разговор — со Штраусом.

Ему нравился Штраус. Более того: он доверял Штраусу, а на том рынке, где вершил свои дела Уайтхед, доверие — весьма редкий товар. Когда Той выбрал Штрауса, инстинкт не подвел его, у Билла был нюх на людей. Порой он очень тосковал по Тою, особенно в те минуты, когда водка делала его сентиментальным. Но, черт его побери, он не будет никого оплакивать. Это не его стиль, и он не собирался меняться. Старик налил себе еще один стакан и поднял его.

— За крах, — сказал он и выпил.

Он напустил большое облако пара в сауну, отделанную белым кафелем, и уселся на лавке в полутьме, взмокший и красный. Он чувствовал, себя каким-то растением из плоти, наслаждался ощущением пота в складках живота, подмышках и паху; простейшие физические удовольствия отвлекали от дурных мыслей.

«Может быть, Европеец и не придет, — думал он. — Бог даст».

Где-то в ночном доме открылась и закрылась дверь, но алкоголь и пар сделали его абсолютно равнодушным к происходящему. Сауна была другой планетой — его и только его. Он опустил стеклянный стакан на кафельный пол и закрыл глаза, надеясь вздремнуть.

Брир подошел к воротам Они издавали ровный гул; в воздухе пахло электричеством.

— Ты сильный, — сказал Европеец. — Ты говорил мне об этом. Открой ворота.

Брир положил руки на провод. Хвастовство оказалось правдой — он ощутил только легчайшее покалывание. Запах жареного разлился в воздухе, и зубы Брира заскрипели, когда он начал раздирать створки ворот с еще большей силой, чем предполагал. Он не испытывал никакого страха, и это делало его Геркулесом. Собаки залаяли за оградой, но он лишь подумал: «Пусть подойдут». Он не собирался умирать. Возможно, он никогда не умрет.

С безумным смехом он распахнул ворота; гул прекратился, едва разомкнулась цепь проводов. Воздух наполнился голубым дымом.

— Хорошо, — проговорил Европеец.

Брир попытался выпустить сетку, но она вплавилась в ладонь. Пришлось отдирать ее другой рукой. Он с удивлением рассматривал поврежденную плоть: она почернела и вкусно пахла. Конечно, вскоре она должна заболеть. Любому человеку — даже такому, как Брир, невинному и невероятно сильному, — подобная рана причинит боль. Тем не менее он ничего не чувствовал.