— Теперь я пойду, — сказала она.
— Нет еще, Шэрон, — возразил он; речь для него теперь стала тяжелой работой. — Пожалуйста, подожди.
— Но мне надо домой.
Пожиратель Лезвий взглянул на ее молочно-белое лицо: она выглядела такой хрупкой в этом слабом свете. Девочка вышла из пределов его досягаемости, как только узлы были развязаны, словно ее первоначальная тренога вернулась. Он попытался улыбнуться, чтобы успокоить ее, но лицо ему не подчинялось. Жир и лицевые мышцы шевельнулись, но губы не слушались. Он помнил, что слова никогда не давались ему. Вскоре останутся лишь знаки. Он уходил в более чистый мир — мир символов и ритуалов. Мир, откуда родом истинные пожиратели лезвий.
Его ноги были свободны. Хватило пары мгновений, чтобы пересечь комнату и оказаться рядом с Шэрон. Даже если она повернется и побежит, он поймает ее. Нет никого, кто мог бы увидеть или услышать, а даже если есть — чем они навредят ему? Он уже мертв.
Брир подошел к Шэрон. Маленькое живое существо стояло в его тени и не делало ни малейших попыток бежать. Может быть, она прикинула свои шансы и поняла, что бежать бессмысленно? Нет, она просто доверяла ему.
Он поднял грязную руку, чтобы погладить ее по голове. Девочка зажмурилась и задержала дыхание, но не сделала ни малейшей попытки уклониться от прикосновения. Его пальцы страстно желали дотронуться до нее. Она так совершенна; каким благословением было бы получить ее частицу, словно в подтверждение любви перед вратами рая.
Но было достаточно и ее вида. Он заберет его с собой и сочтет себя удовлетворенным; лишь эта мрачная сладость останется ему на память, как монеты на глазах, чтобы заплатить за вход в царство мертвых.
— До свидания, — сказал он и пошел к двери своей тяжелой походкой.
Шэрон побежала и открыла дверь, затем пропустила его вперед. Где-то в соседней квартире плакал маленький ребенок: жалобно хныкал, будто знал, что никто не придет к нему. На верхней ступеньке лестницы Брир еще раз поблагодарил Шэрон, и они расстались. Он смотрел ей в спину, пока она бежала домой.
Сам он пока не был уверен — по крайней мере сознательно, — куда собирается идти и зачем. Но уже на тротуаре ноги повели его туда, где он никогда не бывал прежде; и он не заблудился, хотя вскоре очутился на незнакомой территории. Кто-то звал его. И его самого, и его нож, и его грязное серое лицо. Он шел быстро, насколько позволяла его комплекция, как человек, призванный своей судьбой.
70
Уайтхед не боялся умереть; он лишь боялся понять, умирая, что не прожил достаточно. Именно это встревожило его при виде Мамолиана в прихожей пентхауза и продолжало мучить, когда они уселись в кресла у окна, откуда доносился шум моторов с автострады.
— Не надо больше убегать, Джо, — сказал Мамолиан.
Уайтхед промолчал. Он взял из угла комнаты большую вазу первосортной клубники Галифакса, затем вернулся в кресло. Привычно перебрав пальцами ягоды, он выбрал самую аппетитную и осторожно надкусил ее.
Европеец наблюдал за ним, не выдавая своих мыслей. Погоня успешно завершилась, и теперь, как он полагал, они могли бы немного поболтать о старых временах. Но он не знал, с чего начать.
— Скажи мне, — проговорил Уайтхед и впился зубами в самую сердцевину ягоды, — ты принес с собой колоду?
Мамолиан удивленно взглянул на него.
— Я имею в виду карты, — пояснил Уайтхед.
— Конечно, — ответил Европеец. — Я всегда ношу их с собой.