У Сартакова аж глаза округлились. Он какое-то время переваривает то, что я ему сказал, после резюмируя:
— Ну а зачем Пашкевич залез туда вообще?
Придумывать приходится на ходу, так что я понимаю, конечно, что выгляжу неубедительно:
— Ну, откуда же я знаю, Александр Сергеевич! — я стараюсь говорить немного возмущенным тоном — Может, хотел туда спрыгнуть, попытаться бежать или спрятаться? Но, я вас уверяю, он не сбежал бы. Бежать ему было просто некуда.
Саратков чешет лоб, после чего, немного промолчав, спрашивает, уверен ли я на все сто процентов в том, что Пашкевич мертв.
— Ну да, конечно! — странное дело, но, порой кажется, что еще немного и врать мне начнет нравиться — я в эту яму за ним спрыгнул. Он там лежал, кости себе переломал.
— Даже так?
— Ну да! Открытый перелом обеих ног!
— Ужас! — кажется, Сартаков повелся и уже немного, но сочувствует Пашкевичу, так трагически якобы закончившему свою жизнь в какой-то замаскированной яме.
— Да-да! Вопил — как резанный!
— И что ты сделал?
— А что я мог? Я не был уверен в том, что дотащу его на базу, не был уверен, что он выживет. С переломанными ногами и пулей в животе!
Сартаков хмурится, потом мычит и вновь спрашивает:
— На нем не было броника?
Твою мать! Это меняет расклад. Мне явно не верят и проверяют и перепроверяют на честность, явно не доверяя, притом не просто — не доверяя, а предвзято-негативно при этом относясь ко мне. Но откуда это у Сараткова? Такое отношение? Приятель накачал?
— Нет. — Эта ложь уже воспринимается Сартаковым судя по выражению его лица, в штыки — Броника на нем не было! Он вообще — в перестрелках участия не принимал, прячась за спинами боевиков.
— Угу…
— Поэтому, как вы мне и сказали — я просто пристрелил его, выстрелив несколько раз в череп, снес всю верхнюю часть. Для верности, чтобы точно знать, что он мертв.
Саратков покачивает головой, дескать, понимает меня, но ощущения у меня остаются прежними — доверия, такого, как раньше, уже нет. Кажется, что Александр Сергеевич не просто хочет знать то, что произошло с Пашкевичем, но собрать на меня что-то компрометирующее, а Пашкевич для этого — лишь предлог.
Тут я чрезвычайно напрягаюсь, стараясь контролировать каждое свое слово, что, как я это знаю по собственному опыту, может привести лишь к одному — к ошибке и проколу.