Бедный Енох

Но гнуть прежнюю линию все равно нужно:

— Вот… все… — Сартаков намеренно растягивает слова, и я понимаю, что это означает не то, что он на ходу, говоря, думает, а именно некий элемент давления на меня — это, что ты сказал… Можно проверить?

Я представляю, как меня, еще живого, заколачивают в гроб и зарывают на два метра в землю. Но отступать уже некуда.

— Конечно! — усилием воли я продолжаю начатое (наглое вранье, да только какие у него могут быть альтернативы?), я лгу, уже понимая, что от необходимости выглядеть искренним перенапрягся так, что уже не контролирую мышцы лица и они меня, наверняка, выдают, как лжеца — можно, безусловно прибыть на место, все осмотреть. В яму эту заглянуть — да. Там труп Пашкевича.

Саратков опять выдерживает паузу, легкую, как кажется, для него и тягостную для меня:

— То есть ты прямо сейчас сможешь со мной поехать на аэродром, мы полетим на место и там ты мне покажешь труп Пашкевича?

Мдя. Это уже ни в какие ворота не лезет:

— Да. Да. — лгу я. — Ну, разве что в тех лесах какое зверье есть, что, например, его съели. Или утащили куда подальше. Или утащили и съели — я с трудом улыбаюсь, но ответной улыбки у Сартакова по этому поводу не вижу.

— Ну, хорошо! — Александр Сергеевич звонко опускает ладонь на свой письменный стол, при этом мне кажется, что представляет, будто отвешивает мне пощечину — тогда — поехали?

Сартаков с лукавинокой смотрит на меня, уже опешившего от таких заявлений, и встает, делая вид, что готов в путь-дорогу.

Я тоже встаю, стараясь сделать как можно более уверенный в себе вид, при этом точно зная, что у меня это не получается: «Эх, почему мама с детства не научила меня убедительно лгать?» — думаю я, будто мама когда-либо учила меня лгать неубедительно:

— Хорошо, — говорю я тогда — едем. Как там, кстати, развиваются события на Кавказе?

Саратков не отвечает, а быстро идет к двери, увлекая меня за собой, полуобняв меня за плечо:

— Все нормуль. — Говорит он уже у самой двери, как будто именно тут вдруг расслышав мой вопрос. — Мы отбросили противника от границ наших союзников и теперь быстрым маршем двигаемся к Тыбы-Э-Лысы.

— Демократию наводить? — я нагло улыбаюсь.

— А что же еще? Ее самую, родную.

* * *

Но затем все заканчивается:

— Ладно — говорит он мне — вчера в этой деревушке, где, как ты говоришь, замочил Пашкевича, окопались боевики, после чего их накрыла наша артиллерия так, что там уже никаких тел найти невозможно.

— Ага — говорю я старательно сдерживая вдруг нахлынувшую радость, понимая при этом, что то, что говорит Сартаков вполне может быть неправдой, и говорит он это лишь для того, чтобы посмотреть на мою реакцию.

— Что будешь сегодня делать? — Саратков, как чувствуется, старается смягчить свой тон, только это у него не особо получается.