– Верь мне, палатин, – начал маршал, – не прогнозируй излишне и не тревожься. Война и захват без ущерба обойтись не могут.
– Но мы, ваши союзники, мы идём с вами, будем смотреть на уничтожение нашего имущества?! – спросил Винч.
Теодорих в молчании потёр руки, его брови поднялись верх, уста задвигались и скривились, казалось, говорит молчанием:
– Этому помочь не могу.
Он немного отошёл в глубь маленького шатра.
– Палатин, – сказал он, медленно рассчитывая слова, – король Ян и орден сумеют вам показанную добрую волю отблагодарить. Найдётся, чем вознаградить потери, но ради избежания их портить свой поход мы не можем. Да, – оживляясь, говорил он далее, – мы должны краковскому королику привить страх и показать, что на войну с нами нарываться опасно. Пойдём огнём и мечом.
– Но это край не краковского пана, а Яна! – ответил живо воевода.
Маршал заметил, что выдал невольно то, что в Польскую корону Яна не очень верил – и живо вставил:
– Мы не знаем ещё ничего… не знаем. Впрочем, палатин, вашу собственность мы пощадим и будем стараться её обойти.
– Мою? – отпарировал воевода. – Я бы за неё не столько стоял, но других Наленчей, что со мной, и возмущаются.
– Возмущаются? – подхватил маршал. – Возмущаются? Отдайте их в мои руки, я успокою.
Издевательская усмешка сопровождала это обещание.
Через мгновение задумчивый воевода начал снова:
– Магистр мне обещал…
Маршал, который сел на послание, встал.
– Магистр не командует походом и не отвечает за него, – сказал он. – По возвращению поговорите с ним.
Он не садился уже и старался показать, что разговор считал оконченным. Воевода сидел – был измученный и униженный.
– Войдите в моё положение, – сказал он приглушённым голосом, – прошу вас, благодарен вам буду.
– Ваше положение! Да! – отвечал Теодорих. – Я понимаю, что оно неприятно, но я его подсластить не могу. Все его последствия вы должны принять. Этого следовало ожидать.
Они смерили друг друга глазами, возмущённый холодом, в котором немного пробивалась насмешка, воевода встал. Он стянул брови, хотел показать себя грозным, устрашить, обеспокоить – но Теодорих смотрел на это его раздражение и гнев с таким хладнокровием, с каким слушал оправдание.