Наша артиллерия также была отлично расставлена, а о прусской этого сказать было нельзя, потому что у нас от неё уши могли болеть и ничего больше. Ядра падали бессильно или до нас не доходили.
Возле нашего лагеря под Мокотовым были постоянные столкновения, но очень мало значащие. Мы имели время даже немного поразвлечься и дать прибывшим из Варшавы любопытное и поднимающее сердце зрелище.
Костюшко имел при себе батальон краковских косиньеров, который был ему очень милым. Зная о том, пани Зибергова, воеводина брешко-литовская, к воеводству которой принадлежал Костюшко, подарила ему тут знамёна, которые торжественно освятили. Это были единственные этого рода и вроде бы первые и последние кармазиновые хоругви, на которых сноп, пика, коса и краковская шапочка, у нас заменяющая фригийскую, показывались на протяжении этой войны.
Многие поплакали, когда их отдавали крестьянам, уже опытным в бою. Того самого дня показался Денисов, вышедший из леса напротив лагеря, но его приветствовали пулями и он долго не остался.
Костюшко, как был неизмерно деятельным в обороне города, таким же был и в наказании виновных в бунте и самоволии, потому что ему нужны были дисциплина и удержание порядка. Таким образом, случилось то, что предполагали – несколько пало жертвой, хотя наиболее виновные спаслись при старании своих покровителей. Это всё, однако, мало обращало внимание, потому что мы все душой и сердцем были в обороне столицы. Странная вещь! При меньших силах, по многим соображениям, в менее счастливом положении, имея против себя не одного, но двух неприятелей, мы весело шли с какой-то дивной уверенностью в нашу удачу, что нам их удастся прогнать.
Бдительность была чрезвычайная. Пруссаки в воскресенье (28 июля) ринулись на Волю и приблизились к самому лагерю Костюшки; одновременно показались русская пехота и кавалерия, и продвинулись к Червонной корчме и деревне. Костюшко и мы были на конях. Послал меня Начальник, чтобы я приказал Дембовскому вытеснить их стрелками. Едва я добежал до них, Дембовский, Кжицкий и пушки были в готовности. Я так и бросился на неприятеля, как бы для развлечения, и прогнали мы их довольно легко. Во вторник потом они подошли снова, желая овладеть Червонной корчмой, которая уже наполовину была сожжена нашими, и мы снова вовремя их отогнали.
С равным счастьем нам удалось выбить пруссаков из Шчеслива, который они захватили в воскресенье и имели уже там пехоту, стрелков и пушки. Вечером в хорошем сумраке, полдесятого, подполковник Гавроньский по приказу Костюшки пустил огненные ядра для того чтобы поджечь деревню, и так ему это удалось, что от первого деревня была в огне.
Довольно сухое лето и деревянные клетушки сделали пожар внезапным и неудержимым, лёгкий ветерок его раздувал. Мы видели огромную суматоху, слышали крики и проклятия внезапно разбуженных от вечернего отдыха солдат. Хотели тушить, но мы из двух батарей прижали их так, что, едва запрягши свои пушки, они должны были бежать.
На этот переполох прибежали стрелки Дембовского и выгнали остаток убегающих из хат.
Огромное зарево этого пожара, который не скоро прекратился, разлилось по небу и красиво освещало наш триумф. Начальник был на редкость весёлый и счастливый, а тем больше обрадованный, что там уже в деревне из крестьян давно никого не было, ибо они заблаговременно её покинули.
Войска прусского короля, который сам ими командовал, услышав знак тревоги, стояли допоздна с оружием в руках и погасили огни в лагере – чтобы не могли в них прицелиться.
Поздно ночью, когда это всё счастливо закончилось и офицеры начали прибывать с рапортами, Костюшко, у которого было множество подарков для раздачи отличившимся военным, приказал принести шкатулку из своего шатра и тут началась раздача подарков в память об этом дне.
Не имели мы и не хотели иметь в то время орденов, по-республикански делил Костюшко храбрым то, что ему патриоты прислали. И так капитан Бочанкевич получил колечко с бриллиантами, которое пожертвовала Зибергова, майор Голеевский – золотые часы, майор Осовский – золотую табакерку, майор Красицкий, храбрый солдат, – также бриллиантовое кольцо, Дембинский – кольцо с жемчугом, Дембовский, Коллонтай, я и другие – браслеты и часы.
Сто повозок раненых пруссаков отвезли этой ночью в Сохачев… мы до утра не сомкнули глаз и Костюшко сам не думал ложиться. Едва зарево пожара побледнело, небо начало розоветь на востоке, и мы весело готовили кофе при поломанном старом заборе. В лагере царил такой запал и хорошее настроение, как если бы мы уже врага за границу выпроводили.
Через несколько дней король прусский, думая, что пером больше докажет, чем пушками, прислал трубача с письмом, уговаривающим сдаться.
Есть несомненной вещью, что храброй обороной и хорошему командованию мы до сих пор были обязаны нашему счастью; нужно, однако, добавить то, что нам позже стало явным: что русские имели приказ не слишком энергично помогать немцам в добыче города.
Варшава днём и ночью бдила, прислушиваясь, смотря, угадывая, что с нами делается. Летали посланцы, прибегали добровольцы, шли телеги с припасами, а с прусскими ядрами мы так освоились, что их треску только аплодировали.
В самом деле, это были весёлые дни, как не помнить, а, может, мне они такими выдались после тяжёлых предваряющих их варшавских дней уличной суматохи и шума.
На следующий день Заячек поджёг им Волю, начиная от сараев, которые зажгло ядро поручика Вроньского, Домбровский захватил Августов (под Вилоновым) и Завадский островок, добыв провизию и немного амуниции… словом, пруссакам как-то совсем невезло.
Трудно мне дать вам понять о нашей, а особенно о моей жизни в эти дни, которые мог бы назвать самыми счастливыми, когда на сердце не имел боли и тоски по Юте. Я постоянно был в действии, не раз участвовал в разговорных поединках на форпосте, когда ничего срочного не было для работы; впрочем, я проводил жизнь постоянно на коне, возя приказы между Заячком, Мокроновским, Начальником, Домбровским и Варшавой, смотря, как всё тогда горело здоровым, красивым патриотизмом. Не было жертвы, от которой бы кто-нибудь отказался… И Костюшку также не видел я никогда таким оживлённым и в таком хорошем настроении, как тогда. Прусские выстрелы нам вовсе не докучали, оглушали только; ни одного дома не подожгли нам, а потеря людей была почти незначительной.