Я возмутился от этих слов.
– Но это ложь, это не может быть! Это заблуждение! Бегу узнать, не верю…
Я схватил шапку и вышел на улицу. Тут по тревоге всего населения, по беспокойному оживлению и выкрикам, скоплению толп уже можно было понять, что должно было произойти что-то чрезвычайное.
Рада съезжалась в ратушу.
На лицах рисовались отчаяние и беспокойство. Я остановил одного из идущих, прося на милость Божью поведать, что случилось. Он отвёл меня в сторону.
– Не нужно тревогу сеять среди народа, – сказал он, – не нужно повторять, ни уменьшать поражение, ни увеличивать. Позавчера Костюшко дал битву Ферсену под Мацеёвицами… Мы на голову проиграли. Ваш полк… Дзялынский, как стоял, так лёг весь на поле боя. Костюшко, Сераковский, Князевич, Копец, Фишер, Немцевич ранены и взяты в неволю. Начальник едва живым ушёл, порезан в голову и проколот штыками.
Мы оба заломили руки. Я стоял, как поражённый молнией.
Для нас всё было кончено, мы чувствовали это со взятием Костюшки.
Это впечатление произвела на людей несчастная новость; плакали, стоя на улицах, ломая руки, бились головой об стену. Никогда такой страшной и общей боли я не видел, как в этот день. Женщины бежали в костёлы. Мужчины, не зная, куда идти, спрашивали и не понимали ответа… одно слово было слышно, везде повторяющееся:
– Костюшко взят! Костюшко в неволе! Мы потеряли Начальника!
Только в этот час каждый мог понять насколько весь народ вверил ему свои надежды, каким этот человек был мужем предназначения. Его враги могли тогда убедиться, какое могущество имел этот человек, по которому теперь плакала и была в отчаянии вся Польша.
Было что-то чрезвычайно волнующее в этом образе овдовевшей Варшавы. Никто не чувствовал присутствия короля в замке. Костюшку на челе войск чувствовали все и он был по-настоящему королём этого последнего часа не сбывшихся надежд.
Волнение в городе было так велико, как если бы враг уже подступал к Варшаве. Нужны были чрезвычайные усилия со стороны ослабленного правительства, чтобы капельку духа влить в это тело, лишённое головы. Метался этот корпус, как умирающий… Я думаю, в этот решительный момент, когда разглашали волю Костюшки, его приказ, отдающий командование Ваврецкому, революционная партия усиленно пыталась захватить власть в свои руки.
На достойном, но бесцветном Ваврецком, который, плача, отказывался от чести и бремени такой тяжёлой ответственности, по-видимому, строили надежды и умеренные, и горячие. Всё напрасно…
С этого дня мысли, работы, жертвы были все обращены к обороне Варшавы. Мы тут же узнали, что наши разбросанные силы как можно быстрей призвали к столице. В этот день нетерпеливый люд сыпался к окопам на Прагу.
Но это не были уже те весёлые громады полных надежд людей, это были встревоженные толпы, которые почти не знали, куда шли и что должны были делать.
Весь этот день я провёл в горчке, в беспокойстве, в неописуемом хаосе каких-то беспорядочных приготовлений.
Мы потеряли головы, мы чувствовали сердца только по боли, какая их сжимала, наверное, никто не думал о себе – хоть на короткое время забыли неприязни и недоверие, все сосредотачивались… Что предпринять? Как спасаться?
Описания и рассказы о той несчастной битве кружили самые дивные, преувеличенные, однако не подлежало сомнению, что Костюшко был ранен и взят в плен.
Под вечер уже я встретил бывшего своего знакомого, которого русские отпустили на слово в Варшаву, чтобы привёз нужные для наших генералов вещи. От него я узнал подробности поражения Сераковского под Брестом, неудачи Панинского, который не мог предотвратить перехода Ферсена через Вислу; это были побуждения, из-за которых Костюшко решил последним усилием запереть дорогу русским, тянущимся на Варшаву. Несчастье хотело, чтобы Понинский, которому дали приказ как можно спешней прибыть под Мацеёвицы, вовремя снова не подошёл.