Я не мог отрицать, что донесения были правдивые. Костюшко и Немцевич многозначительно посмотрели друг на друга.
– Нет, – сказал пан Урсин, – ни таких глупых людей, ни такой тривиальной вещи, из которых нельзя было бы чему-нибудь научиться. Они могли бы пану генералу подать мысль использовать против них их собственную систему.
Костюшко ходил хмурый, ничего не говоря. По нему видно было разочарование и нетерпение.
Втянутый в разговор Немцевичем, я рассказал что слышал, не мог скрывать намерений.
– Весь разум в одном, – воскликнул он, – достойный Корсак когда-то на сейме повторял: «Войско и деньги, войско и деньги». Мы должны сегодня кричать: «Биться, биться и биться». Остальное ни на что не сгодиться. Победа нас всех вылечит, а если Провидение нам её не даст, падём со славой.
Это были последние слава, какие я слышал из его уст. Он приказал мне возвращаться, как инструктору, в столицу, которая вскоре – как уже тогда предвидели – будет нуждаться в обороне. Я попрощался с жалостью, какую во мне пробудило его состояние. Возвратившись, я занялся порученным мне лагерем. Килинский помогал мне советом и делом. Нельзя отрицать, что мещанство и ремесленники шли очень охотно… Сразу в первые дни среди людей я узнал наречённого Юты, пана Михала. И он, должно быть, припомнил моё лицо, ибо приблизился ко мне для приветствия. Я не знал особенно, что говорить… не смел ни о чём его спрашивать… Килинский, который был в курсе, засмеялся, приближаясь к нему.
– А когда же свадебка, – спросил он, – раз не теперь, когда нужно стоять у окопов?.. Женившись, было бы ещё грустней.
– Где ещё до свадьбы, – отпарировал Михал, – а траур…
Он пожал плечами.
Мне как-то легче сделалось.
– Пан поручик, ты, может, не знаешь, – охотно добавил подшучивающий полковник, – что это нареченный панны Юты Ваверской, твоей хорошей знакомой, через которую ходили тогда бумаги ко мне, когда их ни одна живая душа носить не решалась… красивая, смелая и для дела панинка.
Михал зарумянился и опустил глаза.
– Будешь иметь, даст Бог, такую жену, в которой тебе многие позавидуют, – говорил старик, – нужно только на окопах порисоваться, чтобы её стоил.
– Это разумеется, – отозвался Михал грустно.
На этом разговор окончился и пан Михал исчез.
Дня 12 октября, навсегда мне памятного, я только встал и собирался сойти к Манькевичам, когда его запыхавшийся слуга без памяти прибежал звать меня как можно скорей.
– Что случилось? – спросил я его. – Что с тобой?
– А! Пане, какое-то великое несчастье, я ничего не знаю… оба плачут и руки ломают.
Я молнией сбежал вниз. Тут, действительно, я застал стариков в слезах и тревоге. Сначала не могли говорить.
– Всё потеряно, – отозвался наконец Манькевич, рыдая, – всё потеряно, мы побиты на голову. Понинский предал, Костюшко взят в плен, у нас нет войска, нет генералов! Мы пропали!