Положение столицы с каждым днём становилось всё трудней; действительно, если не голод, так как этого мы не испытывали, то большой недостаток продовольствия чувствовался. Довоз был недостаточный. Лазареты были полны больных, у добровольцев было плохое оружие, нехватка амуниции, нехватка денег; все это чувствовали. Курсирующие бумажки не пробуждали большого доверия, хоть их писал Костюшко. Правда, плыли пожертвования, которые оглашали газеты, но тех на огромные нужды войска хватить не могло; Костюшко был вынужден разрешить секвестировать депозитные суммы и ценности.
Мужчин призывали в армию по одному из десяти домов.
Для пробуждения остывающего духа Богуславскому отдали театр, рекомендуя, чтобы старался его поддерживать патриотическими пьесами. По костёлам мещане и духовенство торжественными богослужениями за павших напоминали о долге людям. Всё это было напрасным при их изнурении, утомлении, исчерпывающих жертвах, какие из них иностранные войска выжали.
Варшавой начинало овладевать беспокойство. Я не вмешивался уже ни в какие совещания, но, проходя улицей, вроде бы мог видеть, как народ тревожился и падал духом и как по мере этого замок и королевская партия, по правде говоря, незначительно поднимала голову и восстанавливала влияние.
Костюшко вовсе не показывался в Варшаве; возможно, однажды он проехал улицами и держался своего лагеря под Мокотовым, откуда устраивал потихоньку вылазки. Мы все видели, что Ферсен и Суворов направляются к Варшаве, но у нас была надежда, что наши войска, высланные Начальником, смогут их задержать.
В первых днях октября, хотя я ещё с трудом мог ходить и рукой плохо владел, поехал к Костюшки в Мокотов, чтобы испросить какую-нибудь более действенную службу.
Меня поразили новая перемена в его лице и настроении. После одержанных побед над пруссаками он был легкомысленным и резким, часто улыбался и едко над нами подшучивал. Когда я теперь появился перед домиком, который он занимал, нашёл его задумчивым, хмурым, нетерпеливым, каким-то неузнаваемым. Я принял это за какое-то временное впечатление, но мне знакомые потихоньку сказали, что уже много дней другим его не видели.
Увидев меня, узнав, похлопал по здоровому плечу, хотел вроде бы улыбнуться, скривил уста и вздохнул.
– Но что же с твоей рукой? Ты можешь её поднять? – спросил он.
– Могу, хотя только её, но не двигать ей, – сказал я.
– Тогда сиди в Варшаве и будь инструктором мещан. Они храбрые люди, но ходят как медведи.
Едва эти несколько слов я имел счастье услышать от него, потому что ему минуты покоя не давали. Из Варшавы катились кареты, в течении всего дня приезжали всадники, часто без особой необходимости отравляя время Начальника. Ни поесть, ни отдохнуть, ни поработать не мог свободно. Когда ему это надоедало, он садился на коня и выбирался осматривать войско, чтобы где-нибудь найти спокойный угол.
Шатёр и усадебка были постоянно окружены. Дамы, господа, духовные, с подарками, с просьбами, с инстанциями с утра до ночи менялись. Костюшко совещался, избавлялся, выскальзывал… и жестоко мучился.
Не было недостатка в самых разнообразных секретных рапортах и, видно, один из них, должно быть, упомянул обо мне, потому что через полчаса после первого разговора прислал за мной Немцевич, чтобы зашёл в шалаш.
Я нашёл его с Костюшкой, который с руками, заложенными назад, неспокойно прохаживался.
– Но, но, – отозвался Начальник, – слухи тут разные ходят, пане Сируц, ты был когда-нибудь на каком-нибудь собрании у Капуцинов?
Я чрезвычайно удивился, но сначала смолчал.
Немцевич рассмеялся.
– Не тревожься, – сказал он, – никого не предашь. Стжебицкий всё разболтал, ты вступился за Начальника.
– Бог заплатит, – прибавил Костюшко, – но скажи мне, серьёзно там так мне угрожают и устраивают заговоры?