— Садись, Демьян, — приказал строго.
Поиграл кистями халата.
— Пожалуй, пора вас сечь, мужики, — сказал он, и непонятно было — то ли вправду, то ли просто пугал. — И начать надо с тебя, Демьян, и вот с неё, — он кивнул на Катерину. — Так обоих рядышком на соломе положить, да и высечь, как следует. А становому отписать, что у меня тут заговор, крестьянским бунтом пахнет.
Он снова помолчал. Катерина охнула, а Демьян побагровел.
— А, Демьян Макарыч? Как тебе такая перспектива? — спросил Григорий Тимофеевич.
Староста молчал, и только пуще наливалось кровью его и без того тёмное, обветренное лицо.
Наконец, словно и невпопад, выговорил:
— У Прошки Никитина ребятёнок помер.
Григорий Тимофеевич помолчал, потом хмуро спросил:
— Что — тоже от "коровьей смерти"?
Староста взглянул на барина исподлобья, и в глазах уже светилась не мрачность, а настоящая ненависть.
— Ребятёнка ихний кобель укусил.
Григорий Тимофеевич перегнулся через стол:
— Ага! Вот видишь? А кобель этот от волков заразился. Болезнь это, бешенство называется! "Водобоязнь" по-научному.
— Другие детки тоже хворают, — словно и не слыша, продолжал Демьян. — А их кобели не кусали. А они хворают. И у Никитиных, и у Зайцевых, и у Выдриных.
Он замолчал и крепко стиснул кулаки — огромные, чёрные, как наковальни.
Григорий Тимофеевич посидел, глядя на эти кулаки, потом откинулся в кресле.
Подумал. Порывисто встал.
— Ладно, Демьян. Уговорил. Посидим завтра без огня. Но гляди у меня! Чтоб никакого озорства! И чтоб лес не пожгли! Я сам приеду смотреть, как вы огонь добывать будете.
Демьян просветлел, поднялся и поклонился.