— Ещё Кедровский говорил: шутка должна быть доступной, но не настолько.
— Ромина, сойди с моей ноги.
— Зануда.
— Испанцы звали его Каброн.
— Верьте врагам. Враги говорят о вас правду.
— Пафос ваших циничных шуток нелеп, ваша ребяческая бравада и балаганные трюки мелки и бессердечны.
— Ты несправедлив, Кефаратти. Мы избегаем простых слов доброты, боимся неярких полутонов любви…
— Вот опять он произнёс это слово.
— … Мягкости жизни не признаём не от сознания собственной грубости, а от неумения, робости перед душевной невнятицей. Брутальная доброта нам претит, а правильно мы не умеем. У нас нет другого выхода.
— Если выхода нет, оставайтесь на месте. Лучше не уметь и ошибаться, чем сводить всё до уровня Пульчинеллы и Коломбины. Вы так скупы на ласковые слова, что можно подумать, они сто́ят вам больших денег. Тем более, что соблазнительно думать, что всё хорошо, лишь бы султан Баязед не высадился у нас второй раз, и мы не разделили бы участь Константинополя. Нам не повезло с турками, потому что их можно малевать чёрной краской, как чертей в аду, не стесняться. И на фоне таких небывалых, умозрительно прекрасных в своей абсолютной демонической прелести турок, на их фоне можно не вдаваться в тонкости. Это моральная западня.
— А если альтернатива моральной западне — посадка на кол?
— Это фантазии. Мы придумываем врага и живём грубо, как будто он мешает. Мы все живём перед лицом смерти всегда. Жить надо сложно. И никто нам не обещал, что всё сложится легко, что будет логический финал.
— И его тень упала на солнце.
— Не спи!
— Бодрствование — самая активная форма сна. Как правило, бодрствование характеризуется сомнамбулическим бредом действия.
Была уже ночь. Николо Беницетти с пёстрой свитой уехал в Пезаро на праздник ля Страдоменика, чтобы купить там для Ромины каких-то расписных пезарских чашек.
Кефаратти остался у нас в Силигате. С Кефаратти можно было говорить обо всём, и мы говорили о рисовании, потому что мне всегда важно было знать, чем собственно я занимаюсь.
Как быть, если крайние вопросы не продуманы до конца, и мы отвлеклись, потому что жизнь — не мёд, скулы сводит от терпкого привкуса нашей жизни, и мысли ворочаются, как прибрежные валуны. Но валуны вообще никак не ворочаются. Они лежат, обрастая каменной плесенью исконных нелепостей под названием «так говорил дед». А дед был молчалив, как Голубая мечеть, и всё что он говорил, давно стёрли волны на морском песке. «Вина принеси!» — это всё, что говорил дед своей старухе, и ещё неизвестно, что она отвечала. Крайние вопросы возникли давно, возникли, скажем прямо, сразу, но всё было как-то не досуг думать, потому что несчастья и радости сыпались такой увлекательной чередой, что ни вздохнуть, ни охнуть. «Надо разделять», — эта основная губительная мысль приводит любителей окончательной правды в циклический тупик, как бы нам ни объясняли, что это не тупик, а спираль развития. «Улучшим жизнь, нарисуем картину», — вот ужас, который пугает меня больше, чем подагра и мешки под глазами по утрам. Тем более, что глаз у меня остался только один.
Нарисованием картины нельзя улучшить ту жизнь, которая обычно имеется в виду. И тогда прав наш друг Савонарола — собрать картины, да и сжечь. Тогда конечно, строго и беспощадно, с блеском в глазах, с пеной у рта, призывая небо в свидетели. Чему только небо не было свидетелем? О, бездонное моё, ласковое, нежное. Тогда надо издать эдикт против роскоши и обзавестись буллой в поддержку безгрешной простоты. Беда в том, что простота не бывает безгрешной. У простоты может не хватить сил совершить все злодеяния, о которых она мечтает. Между простотой, бедностью, обжорством и роскошью нет пропасти. Есть только взаимная объединяющая ненависть. Не стоит ломиться в эту калитку — она никуда не ведёт. Если мы на минутку допустим, что картина нужна для услаждения и украшения всё того же, дальше чего не распространяется фантазия земляного человека, всего вот этого: власть, груды золота, много мяса и сладкий сон; тогда не стоило бы рисовать. Тогда надо было бы вымыть кисти и честно уйти заниматься разбоем. Наша дорога не там, да её не больно-то и видно. Свобода, радость творчества и понимания другого мира, помимо, в дополнение. Вот эти никому не нужные детские цветные камешки, которые не стоят ничего, но без которых нельзя. Осенние листья и удар молотком по пальцу — вот они новые пути человека, вот его смысл и оправдание. И не надо говорить, что картины нужны для лучшего поедания окорока. Я не против окорока. Битва с окороком — это Армагеддон, это мне не по силам. Всё, что я могу — это тихо рисовать. Палка, палка, огуречик — вот моя молитва, в это я верю. Этим жив ещё пока, и окорок мне не страшен. Не пугайте меня окороком, и серым волком не пугайте — это ни к чему.
Мы рисовали с Кефаратти вдвоём. Он смеялся, что украдёт у меня Ромину, её он находил восхитительной. Ромина время от времени исчезала по своим бандитским делам. То она уезжала за товаром, то к нам в дом наведывались торговцы, впрочем, нам они не мешали.