Итальянский художник

Мы покидаем Африку. Прощай, Африка! Прощай!

На корабле мне было спокойнее, но я всё равно не спал. Я лежал на палубе, смотрел в небо и видел при этом, как рогатый душегуб расправляется со своей очередной жертвой. «Хорошо было бы ничего этого не знать. Никогда не думать о том, что творится в эту минуту. Хорошо было бы сейчас спокойно думать о полутонах, рефлексах и бликах, размышлять о молодых листьях винограда, пропускающих утренний свет. Да. Утренний туман, незрелые мелкие зелёные гроздья с голубоватым налётом в мелких крапинках росы», — думал я и видел совсем другое. Ни есть, ни спать я не мог. «Это не я, это не я! – хотелось кричать мне, но я молчал, — не я творю все эти ужасы, а тот, рогатый!» Зачем я отдал ему глаз? А мог бы я поступить иначе? Не я выбирал то, что мне предложено было выбрать. Совесть моя больше не существовала. Ничего не уцелело. Рухнул мир былой наивной благости, хоть я и считал себя совсем недавно серьезным человеком с принципами и заслугами. Пустота и тошнота — вот всё, что я чувствовал. Я видел Азру, она сидела на борту и швыряла апельсины в воду. Я заставил себя думать о ней, что она жива. Но в сердце был противный холод и скука. Выхода не было.

Мы одни на корабле, синее море, белые паруса, небо голубое, спелые апельсины с зеленым хвостиком падают в воду, вода булькает свежо и прохладно, хлюпает легкая волна в борт. Азра подросла за время путешествия, похорошела. Она бросает апельсины за борт, апельсинов у нас полно. Азра тараторит без умолку, как хорошо было в Африке, рассказывает про какие-то свои приключения, я слушаю вполуха. Думаю: вот так бы плыть всегда — море, апельсины, Азра, детские рассказы о ерунде, солнечный свет, тишина, простор. Я сплю, море моего сна качает меня.

— Смотри, — говрит Азра и тычет загорелой рукой в голубое небо. Белое огромное облако, как гора, стоит высоко в голубом небе. Былое и прекрасное, снежной белизны. Становятся видны башни, стены, кипарисы. Город висит в вышине. От моря, с самой поверхности, до неба, до облака, на невероятную высоту поднимались пламенеющие ступени. Пламя оранжевое и легкое играло на голубых воздушных плитах. Ступени шли, изгибаясь дугой, лестница была длинной и пологой, она плавно поднималась, уходила сначала вдаль от города, а затем пылающей лентой приближалась к его башням.

— Что это? — спрашивает Азра.

— Это небесный Иерусалим, — говорю я.

— Пойдем?

И мы поднимаемся. Сверху море, острова, земля, города, поля, горы — всё видно, как на картинке. Стая гусей, перекликаясь, пролетает под нами. На въезде в Иерусалим мы помогаем вытащить какую-то телегу, застрявшую в облаке. Там у них ранняя весна, как это бывает в горах: талый снег, вода в колеях от тележных колес, клочья сена на мокром снегу и лепешки навоза под ногами. Весна, сосульки, капель. Переходим через ручей. В ручье окуни, прошлогодние листья и старая подмётка. Всё как надо. Копошатся куры, чёрный хвост петуха отливает сине-зеленым огнем. У самых ворот на брёвнах, на припёке сидит ангел лет десяти, вид у него страдальческий. Шмыгает носом, сдерживается из последних сил, чтобы не разреветься. А сам держит что-то в руке. Может, у него любимый хомяк сдох, или что еще похуже? — думаю я во сне, — что делать-то? И как к нему обращаться: ваше степенство?

— А я в Африке была! — кричит ему Азра и показывает язык. Он удивленно смотрит на Азру и вытирает нос рукавом.

— Что там у тебя, показывай, — сердито говорю я.

— Вот, — он раскрывает ладошку, и слезы начинают литься из его глаз, — вот!

Я вижу прозрачный камень, наподобие алмаза, очень красивый. Я не могу отвести от него глаз. Ангел замечает, что камень мне понравился.

— Видал какой! — говорит он и всхлипывает, — нравится?

Что-то необычайное произошло со мной. Мне захотелось непременно иметь этот камень, я чувствовал, что он наполняет всё мое существо теплом, чем-то значительным, не радостью, нет, о радости тут не могло быть и речи. Это было, как колыбельная песня и заупокойная молитва, как расставание с любовью, как в детстве, как сон, в котором ты видишь дорогих тебе давно умерших людей и плачешь от счастья и тоски, огненные настурции горят среди зелени на солнце, и понимаешь, что беда, беда, что наяву так не будет, да и не было никогда, но полнота сердца такая, что расстаться с ней невыносимо.

— Подари, — говорю я.

— Ты не представляешь, как тяжело будет владеть им.

— Я лучше руку себе отрежу, лучше я перестану дышать, чем откажусь от твоего камня.

— Тебе этот камень кажется красивым?

— Это самая чудесная вещь, какую мне доводилось встречать.

— А многие его не замечают. Он кажется им серым и тусклым.