– Так не бывает.
– Бывает. – Марфа боялась дышать, стояла, вытянувшись в струнку, каждой клеточкой отслеживая маршрут, который его палец рисовал на ее теле. – Наверное…
– Нет, не бывает. – Он подул ей в затылок, и уши тут же полыхнули красным. А когда мочки уха коснулись его сухие, горячие губы, она полыхнула уже вся целиком. Но не дернулась, не попыталась высвободиться.
Сумасшедший вечер. Странный. И человек этот за спиной странный. Сложный и неласковый, с тайнами и трещинками, но до чего ж хорошо вот так стоять и прислушиваться к нему, к себе…
Стояли они недолго. То есть он-то остался на ногах, а вот Марфу подхватил и унес горячий смерч. Последняя здравая мысль ее была о том, что надо выключить духовку, потому что жарко. Невыносимо жарко! А дальше уже ни о чем не думалось. Даже о том, что так не бывает, что такие мужчины встречаются только в дамских романах, а в жизни бабам достаются только Мишани.
Но вот и ей довелось узнать, что бывает, как в романах. Узнала, прочувствовала каждой клеточкой, каждым до звона натянутым нервом. И испугалась. Как ей жить-то теперь после этого знания?! Как не сравнивать, не вспоминать?
Очнулась Марфа снова на кухне, хотя помнила и гостиную с неразобранным, чуть скрипучим диваном. И ванную помнила, кажется. А очнулась на темной, подсвеченной лишь маленьким светильником кухне.
Она сидела за столом, перед аккуратно нарезанным на равные куски грушевым пирогом. На ней была банная простыня, вот как раз на манер римских патрициев повязанная. А он стоял у темного окна и курил в форточку. Его спина тоже была в рубцах и шрамах. Марфа не могла их видеть, но помнила. Запомнила каждый, изучила, пока хозяин шрамов сосредоточенно и неспешно изучал ее тело. Шрамов было много, все глубокие, все страшные. Помнится, когда она накрыла ладонью один из них, самый глубокий, самый длинный, он сказал:
– Не бойся, это ерунда.
Не ерунда. Марфа понимала, что совсем не ерунда, что вот этот, самый глубокий, самый длинный, он рядом с сердцем. Что еще чуть-чуть, и не стоял бы сейчас в ее кухне этот незнакомец, не курил бы с неспешным удовольствием. И она бы не узнала про себя ничего, так и прожила бы всю оставшуюся жизнь с закрытыми глазами.
Стало ли ей легче от этих знаний? А пожалуй, что нет! Только горше стало, потому что все это призрачное. Тут есть, тут нету. И ночь уже на излете, а так хочется, чтобы не кончалась. Но не ей решать. За нее уже давно все решили.
– Мне нужно уходить. – Он загасил сигарету, обернулся. В полумраке Марфа не видела его лица, но голос слышала. Уходить он не хотел. Не хотел, но все равно уйдет, потому что она случайная в его жизни женщина. Пусть и запомнит он ее – он ведь запомнит! – но все равно уйдет, потому что не может иначе. Может быть, если попросить, если отбросить гордость, положить ладони на его грудь, вот на этот шрам и на этот…
Она так и сделала: и ладони положила, и попросила:
– Останься.
Такое короткое слово, а как тяжело далось. Все горло в кровь расцарапало. А самое обидное, что без толку все. И ведь знала, что без толку, чувствовала.
– Не могу. – Он потерся колючей щекой сначала об одну ладонь, потом о другую. – Я должен идти. Неправильно это все…
Конечно, неправильно. У него командировка, жена и дети, а она – случайная женщина. Пусть спасенная от смерти и уже тем особенная, но все равно случайная.
– Иди, если должен. – У Марфы даже улыбнуться получилось. В темноте он, наверное, и не заметил, но ей важно знать, что она сильная, что сумела отпустить его вот так, с улыбкой. Пусть бы только поцеловал. Последний поцелуй на прощание. Она бы его помнила, хранила бы в памяти, как величайшую драгоценность.
Не поцеловал. Зарылся лицом в ее растрепанные волосы, понюхал по-звериному, вздохнул и оттолкнул.
Одевался быстро в еще сырую, не просохшую до конца одежду. Марфа на него не смотрела, аккуратно и старательно складывала в пластиковый контейнер куски грушевого пирога.