– Возьмешь? – спросила, когда он уже был у двери. – На дорожку.
Думала, откажется, снова оттолкнет, а он улыбнулся, забрал контейнер.
– Ну, я пошел? – сказал неуверенно. Впервые за все время неуверенно, словно в Марфиных силах было его сейчас остановить и не пустить.
Только она не в силах. Не в силах и не вправе.
– Иди. – Вздохнула и ворот куртки поправила. – И спасибо тебе.
Больше он ей ничего не сказал, даже «пожалуйста», решительно толкнул дверь, вышел в ночь. А она бросилась к окну, прижалась горячим лбом к холодному стеклу. Хоть одним глазком посмотреть, как будет выходить. Пусть лицо не разглядеть, пусть лишь спину.
Увидела. Только не его, а Черного человека. Того самого. Он стоял под фонарем. Темная долговязая фигура, словно и не человеческая. И лица у него не было, вместо лица – птичья маска. Страшная, такая страшная, что сердце останавливается. И стоял он не просто так, он смотрел вверх, прямо на Марфу смотрел. Словно мог видеть в этой предрассветной тьме не хуже зверя. Он и был зверем. Нет, он был страшнее зверя! Знание это рождалось в Марфиной душе в страхах и муках. Не за себя она боялась. Хотя и за себя тоже, но все же не так сильно.
А тот, за кого боялась, кто стал ближе близкого, но так и остался безымянным, вышел из подъезда и направился прямиком к Черному человеку. Он шел медленно. Никуда не спешил или не хотел уходить?
Не о том нужно думать! Думать нужно о том, чтобы предупредить его об опасности. Ведь этот безликий – опасность и есть. Самая настоящая опасность. Марфа бросилась открывать окно. Может, она еще успеет? Пусть весь дом перебудит своим криком, но предупредит.
Не получалось у нее с окном. То ли неловкой от страха стала, то ли заел механизм. Окно не поддавалось, а тот, кто спас ее, а теперь сам нуждался в спасении, вплотную подошел к Черному человеку. Подошел и остановился, пошарил в карманах, достал сигареты и закурил. Так они и стояли друг напротив друга. Свет от горящей сигареты освещал красным птичью маску, и черные глаза подсвечивал красным тоже. А еще медленно поднимающуюся руку с чем-то страшным, похожим на серп…
Почему он стоит? Почему ничего не предпринимает? Он же видит все это: и страшную маску, и серп. Или не видит?
Марфа в отчаянии дернула за оконную ручку, уперлась ладонями в стекло и закричала. Закричала так громко, как только могла. Имя бы спросить… Как можно было не узнать имя?.. А теперь не окликнуть, остается только кричать в слабой надежде, что он услышит.
Не услышал. Как стоял с зажатой сигаретой в зубах, так и остался стоять. И серп он, казалось, тоже не видел. Тот самый серп, который медленно-медленно, страшно-страшно скользил в нескольких миллиметрах над его головой. А из прорезей птичьей маски на Марфу с невероятной, физически ощутимой злобой смотрели черные глаза. Она всхлипнула, трусливо зажмурилась, на ногах устояла лишь чудом. А когда открыла глаза, страшный незнакомец исчез. Посреди двора одиноко стоял лишь один человек. Живой. Слава богу, живой!
Он задержался ненадолго, ровно настолько, чтобы загасить догоревшую сигарету. Марфа надеялась, что обернется, поищет взглядом окна ее квартиры. Но он не обернулся, лишь усталым жестом потер глаза и пошагал в темноту, прочь из Марфиной жизни…
Ни Никопольский, ни его люди не задавали Эльзе никаких вопросов, и она была им за это очень признательна. Где-то в глубине души она понимала, что Никопольскому не нужны расспросы, он и так все про нее знает. Про нее и про Никиту. Оттого и не спрашивает, что произошло, почему она спешно решила уехать. Куда угодно, хоть в клинику для наркоманов, только бы подальше от Никиты. Может, подумал, что они поругались. Вспомнили былые разногласия или придумали новые. А может, ему было все равно, вот и не спрашивал. Как бы то ни было, он молча выслушал по телефону Эльзину просьбу, а когда она закончила, сказал:
– Хорошо. Собирайтесь, Эльза. Я скоро буду!
Он и в самом деле явился очень быстро, еще на рассвете. Обвел внимательным взглядом кучки мертвых птиц, выслушал доклад охранника Степана и сказал:
– Приберитесь здесь. Мы уезжаем через пятнадцать минут, – а потом глянул на Эльзу и спросил: – Хотите что-нибудь забрать?
Она отрицательно мотнула головой. В этом доме не было ничего ее – все чужое, дареное. Мелькнула было мысль написать Никите записку, объясниться. Он ведь будет думать, что ее поступок из-за обиды или вообще из-за ломки. Он придумает любое объяснение ее поступку, но правды так и не узнает. Потому что правда такая, что в ней страшно признаться даже самой себе, не то что другому человеку, пусть даже и Никите. Он не поверит, а на доказательство своей правоты у нее пока просто не осталось сил. Лишь одно Эльза знала точно: все, что происходит сейчас в ее жизни с ней и с людьми, ее окружающими, – это не случайность, а страшная предопределенность. Как-то так вышло, что она привела в этот мир Черного человека. Пусть не нарочно, пусть сопротивлялась этому долгие годы, пряталась за плотным пологом из дурмана, но случилось то, что случилось. Нет больше полога, нет дымовой завесы, которая отделяла тот мир от этого. А если нет завесы, виден путь и потайная дверца между мирами. Черный человек эту дверцу нашел и пошел по Эльзиным следам. Он еще не здесь, но уже и не там. Он ходит по зыбкой границе, поэтому до сих пор такой… нематериальный. Но очень скоро он наберется сил. Он и сейчас уже достаточно силен, чтобы управлять птицами, но это лишь сотая часть его истинной мощи. Никопольский о существовании Черного человека, похоже, знает. Возможно, он знает даже больше, чем сама Эльза, оттого и не удивляется ничему из происходящего, оттого и не задает лишних вопросов. И она, Эльза, ему зачем-то нужна. Точнее, не ему нужна, а его клиенту.
А еще экспедиция эта загадочная. Зачем? Куда? С кем? И пусть подписать договор Эльзу заставили обманом, но теперешнее ее решение совершенно осознанное. Оно лишь укрепилось, когда Никопольский назвал место, откуда должно будет начаться их путешествие. Назвал бы сразу, Эльзу не пришлось бы ни уговаривать, ни обманывать. Она бы согласилась! Пусть не с радостью, но точно согласилась бы, потому что и сама рвалась туда, в этот затерянный в сибирских лесах поселок. Никто не знал зачем. Даже всезнающий Никопольский мог лишь догадываться. Даже она сама не до конца все понимала, но все равно рвалась.