Кроме «молнии», на спине Ранги, примерно на уровне почек, располагались две круглых ручки, и Софи повернула одну из них. Щелчок… треск помех. Софи повернула другую, ручку настройки. Музыка! Скарлатти! Быстрые, тревожные трели! Ранги ожил, возмущенно застрекотал, ругая Софи на все корки.
Это заставило ее улыбнуться и на секунду забыть, что ее жизнь – ночной кошмар, сродни случившемуся в тот день, когда разбился самолет, с которого Рэй опылял посевы.
– Для тебя есть важное дело, Ранги, – прошептала она.
Его взгляд оставался все тем же – стеклянным. Что ж, сама виновата: ведь это она допустила, чтоб он упал с полки, да так и остался лежать в чулане, всеми забытым. Но, несмотря на это, Ранги остался прежним – элегантным, чисто выбритым, и сохранил в целости шерсть – густую, коричневато-рыжую, того самого оттенка вишни и красного дерева, в который Софи, правда, без особого успеха, пыталась красить собственную шевелюру.
Подхватив Ранги, Софи на цыпочках прошла в спальню Филиппа. Тот спал: доктора предупреждали, что сеансы облучения вызывают сонливость. Софи пристроила Ранги на сосновую прикроватную тумбочку, среди бутылок воды, пузырьков с таблетками, жестянки мятных леденцов от боли в горле и книг, которые сын читал бы, если бы чувствовал себя получше. Ранги изо всех сил постарался приглушить «Оду к радости». Софи читала много исследований, где утверждалось, что музыка помогает излечению болезней. Музыка возвышала все физическое, подключала его к невидимым проводам и встряхивала, очищала вспышкой благодати. Если хоть что-то и могло прийти на выручку, то только волшебство Баха, Моцарта и Пуччини.
– Мам?
Филипп открыл глаза и повернулся к ней. Просто чудо: угловатый, стройный, совсем как отец – вот только лейкемия состругала плоть до костей. Но в особый восторг Софи приводили его глаза, с возрастом позеленевшие. Надо же, как время летит… Ему уже двадцать один! У самой Софи глаза были синими, а у Рэя – карими. Она приложила ладонь ко лбу сына, вытягивая из него жар, и, увидев собственные перевернутые кверху ногами отражения в его радужках, почувствовала досаду. Уж лучше бы ее крохотные близняшки развернулись, нырнули туда, внутрь, и исправили неладное, а нет – так не застили бы обзор, не мешали ей заглянуть поглубже.
– Послушай, мам, – сказал Филипп, слегка сжав ее руку, – я и один прекрасно справлюсь, ничего со мной не сделается. Правда. Ух ты, Ранги! Где ты его нашла?
– Он составит тебе компанию, пока я на работе, – сказала Софи. Возможно, CD-плеер Филиппа звучал гораздо чище, но играл только пару часов кряду. Ранги мог петь сам по себе без остановки, и каждая новая мелодия – сюрприз. – Может, научит тебя в такт попадать.
– Я бы и без него попадал, да музыка сбивает, – ответил Филипп.
Оба захихикали.
Софи раздвинула шторы. В окно стучался гибискус. Оранжево-розовые цветы – с виду совсем как оркестровые трубы – раскачивались на ветру, нанося на веки Филиппа мазок за мазком, чтоб они поскорее сомкнулись. В комнату своей обычной походкой модели, дефилирующей по подиуму, вошла трехцветная кошка, Дина. Вскочив на кровать, она сощурилась на Ранги.
– Дина, не шали без меня, – сказала Софи, прибавив громкость приемника Ранги до средней.
Музыка, воспарившая ввысь, заставила Софи поцеловать Филиппа на прощание и поспешить к двери. Дина проурчала ей вслед обычное «иди-себе-иди-я-за-домом-присмотрю».
Только проехав артишоковые поля – воздух бежев от пыли, как будто ангелы, разгневанные надобностью разложить райские ковры поверх облаков и наводить чистоту, вытряхивают их с необычайной яростью, – Софи заплакала. Когда она уходила, Ранги услаждал слух Филиппа мелодией из «Американца в Париже». Турпоездка по Европе – Лондон, Париж, а может, и Барселона – должна была стать Филиппу подарком в честь окончания Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе с высшей наградой за успехи в ботанике. Не один год работала она, прихватывая лишние смены, чтобы скопить денег, как Филипп ни уговаривал не надрываться. Сейчас оба они должны были быть в Мэне, у Элис, матери Софи, помогшей им собрать нужную сумму. Праздновать отъезд. Веселиться. Радоваться.
Софи остановила машину и опустила стекло. Упругий поток морского воздуха веял над полем и над ее «шевроле», покрытым коркой пыли, будто котлета – слоем панировочных сухарей. Софи включила радио. Мелодия из «Американца в Париже» медленно стихла, сменившись другой, которой она не смогла узнать. Филипп мог бы сказать точно – он от музыки просто без ума… Казалось, зловещие, величественные ноты оседают на обивку салона и на щеки Софи множеством черных пятнышек.
Ливень нот – целых, половинных, четвертных, шестнадцатых, форшлагов[86] – жестко забарабанил Ранги по макушке. Ранги моргнул и открыл глаза.
– Ах! – сказал он. – Что это? Уж не прославленные ли мистические аккорды Скрябина?
Спина ощутимо ныла. Операция? Опять? Вспомнилась коробка, чулан, крики, затухающие в темноте… В дни юности Ранги узнал бы любое музыкальное произведение с первых же нот. Но разве он виноват, что его усыпили и забросили в чулан, как только люди изобрели CD-плееры? Стоп! Вот же он! Враг! Совсем рядом, в углу! А это что? Баннер УКЛА с Косолапым? Ранги еще сильнее скривился от отвращения. Мерзкие толстозадые медведи! За что только талисманом университета выбрали их, а не интеллигентного, стройного, ловкого, как акробат, музыкального орангутанга в великолепной ярко-рыжей шерсти? А груда футболок в зеленых, как лайм, и солнечно-желтых пятнах? Точно таких, какие носят охотники в лесу, чтоб сдуру не перестрелять друг друга? Бр-р-р! А там, на кровати, под полосатым пледом, что за личность? Отчего-то сразу вспомнился мальчишка в доме Уайлдеров… тот самый, что забыл, забросил его, Ранги, ради какого-то CD-плеера.
Первым, что вызвало его одобрение, оказалась пленительная кошка, свернувшаяся клубком на кровати. Зеленые глаза ее были сощурены, точно надколотые фисташки, а белоснежная шкура украшена великолепными персиковыми пятнами «от кутюр». «Какая милая», – подумал Ранги, но вслух сказал только:
ebooksa