Месма

Впечатление, вынесенное им с музейной экспозиции, было поистине ошеломляющим. Интересно было все — люди, организовывающие такой показ, не просто обладали истинным талантом, но и крайне ответственно отнеслись к своему делу! Военная экспозиция поразила его до глубины души, однако при этом Влад не мог отделаться от чувства подспутного разочарования.

Казалось, экспозиция была устроена так, что сделать лучше невозможно.

И экспонаты, и фотоматериалы, и кинохроника, и — конечно же, музыкально-песенное сопровождение. Но… сначала Влад никак не мог понять — чего же не хватает экспозиции, почему он испытывает ощущение смутной неудовлетворенности, что в ней было не так? И вдруг понял: этой безупречной экспозиции не хватало, пожалуй, самого главного — жизненной правды.

Во время обхода он прочел много очерков о краснооктябрьских героях — о тех, кто прошел дорогами войны отсюда и до самого Берлина; о тех, кто поднимался в атаку и насмерть дрался с врагом в окопах; о тех, кто денно и нощно «ковал победу» в тылу… Читал и искренне поражался всеобщему мужеству, самоотверженности, героизму. Но — его не покидало ощущение, что он читал и смотрел не подлинную повесть о войне, а просмотрел всего лишь сборник победных реляций.

Влад шел по улице и мрачно размышлял о том, как, в сущности, однобоко представлена война в этой замечательной экспозиции — представлена как гимн массовому героизму, представлена с таким пафосом, что возникало чувство сожаления от того, что самому ему вот не довелось жить в то героическое время и не пришлось принимать участие в делах тех славных дней. Он просто родился на свет позже этих событий, и только от этого простейшего факта в душе его тлело ощущение некой ущербности.

Войну экспозиция представляла как славное и героическое событие эпохального масштаба, но отнюдь не как всенародное бедствие.

Ознакомившись с записками городского фотографа, простого обывателя, совсем не героя, а больного и надломленного человека, по трагическому неведению ставшего людоедом, Влад особенно остро почувствовал это вопиющее несоответствие между истинным лицом войны и ее парадным портретом, предлагаемым зрителю прекрасной музейной экспозицией.

В этих записях война представала совершенно иной.

Безмерные страдания людей, повальный голод, километровые очереди за хлебом, полчища голодных крыс, нападавших на обессиленных, изнуренных голодом людей, безысходное отчаяние и жестокая борьба за выживание, выливавшаяся в такие чудовищные формы, как охота на детей и людоедство — обо всем этом в парадной экспозиции Влад не прочел ни единого слова.

А что участники боевых действий? Те самые люди, которым страна обязана своим существованием, те «наши славные герои-земляки», — что конкретно узнавал посетитель о них? Он узнавал об их подвигах, наградах, послужном списке… И всё. На этом человек как бы заканчивался. Как он живет сегодня, чем занимается, в чем нуждается, каково состояние его здоровья, — об этом экспозиция, как правило, умалчивала.

И не нашлось на парадных стендах места ни для краснооктябрьского парня Леонида, вернувшегося домой без ног, преданного любимой женой и погибшего под колесами поезда; ни для Макара Петровича, который после возвращения с фронта успел еще побывать в Ашхабаде, где спасал людей и восстанавливал город после страшного землетрясения, а ныне работает сторожем на заурядной стройке; ни для его напарника Андреича, храбро освобождавшего от фашистов Прагу, но боявшегося призраков в подвале… Всем этим участникам войны не было уделено ни строчки! Почему? Неужели этим людям нечего было предложить из своего военного опыта музею? Конечно, обо всех не расскажешь… Но не такой уж большой город Краснооктябрьск, чтобы в музее нельзя было разместить полный список его жителей-фронтовиков, как погибших, так и ныне «здравствующих»! И не просто список — а нечто вроде мемориала! Он грел бы душу каждому ветерану, напоминал бы каждому из них о причастности и его тоже к всенародному подвигу, говорил бы ему о том, что его знают и помнят персонально в родном городе.

Но даже и не в мемориале дело. Как живут «ныне здравствующие» фронтовики, Влад уже составил себе представление на примере того же Макара Петровича. Старик ведь не от хорошей жизни сторожил стройку за грошовую зарплату.

Влад вспомнил, в какой ужас пришел Петрович, когда увидел предложенную ему пятерку — да за что ж такие деньги? Но трояк все же взял, хоть и скрепя сердце: не себе же, а «старухе на лекарства»! Такую ли старость заслужил бывший фронтовик и спасатель-восстановитель Ашхабада?

От острого ощущения столь вопиющей несправедливости Влад едва не заплакал! Он даже остановился и промокнул платком вдруг увлажнившиеся глаза — не хватало еще, чтобы люди увидели плачущего на улице здорового парня… Срам какой! Надо взять себя в руки — ишь, как расчувствовался! Не дело…

Нет, что-то здесь было не так.

Ведь экспозицию явно делали под присмотром городских и районных партийных чиновников, которые давали свои «рекомендации», высказывали «пожелания». Их, эти пожелания должны были делать участники войны, но их вряд ли спрашивали, а если и спрашивали — то скорее приличия для… Но сделали все равно не так, как хотели ветераны, а так, как надо! По-чиновничьи. Вот и получилась экспозиция парадной, пышной, броской, впечатляющей и при этом — мертвой. Несмотря на сопровождение кадрами кинохроники и прекрасными, незабываемыми песнями военных лет.

Она была такой же мертвой, как были мертвы звери и птицы с первого этажа музея, чучела которых смотрели на Влада неподвижными стеклянными глазами; как были мертвы мастерски сделанные на панорамных макетах деревья и реки…

Все эти пейзажи и просторы с лесами и озерами, с реками и холмами были безнадежно мертвы. Застывшее безмолвие Смерти…

Нет, все же неправа была ведунья Самсониха! Документы, попавшие ему в руки — записки и фотографии — нельзя уничтожать! Надо, чтобы люди знали не только о людском подвиге; они должны знать и помнить еще и людское горе! Должны помнить и уважать.

И Влад принял решение — отнести записи умершего фотомастера в городской музей. Это — достояние города! Вот пусть город и решает, как с этим достоянием следует поступить.