Месма

Прохор Михайлович ощутил, как замирает в груди сердце, как слабеет под ее взглядом его дыхание… словно защищаясь, он отвел в сторону глаза.

Его начинала бить мелкая дрожь.

— Не твое собачье дело знать, о чем и когда я думала, — сказала она почти ласково. — Твое дело — исполнять то, что я тебе говорю. Не больше и не меньше. А вообще… в последнее время ты все меньше и меньше устраиваешь меня, Прохор… Вот уж о чем я все чаще подумываю — а не убить ли мне тебя?

Прохор Михайлович вскинул на нее глаза, полные ужаса.

— Да полно… Августа… ну что ты… я что? Я ничего…

— Вот это ты верно заметил, Прохор: ты — ничего! Проще сказать, ничто!

Мой тебе настоятельный совет: гони ты такие мысли от себя — как дальше жить, это живые люди… Напрочь гони! Лучше о себе самом подумай. Я ведь без тебя легко обойдусь. Ну, что-то придется, конечно, поменять, изменить… но в целом обойдусь! А тебе без меня обойтись будет куда как сложнее. А главное…

Ты смотри, Прохор! Я с тебя глаз не спущу. А коли замечу, что ты и дальше раскисать будешь, да задумываться о чем не надо… тогда берегись, Прохор!

Прохор Михайлович подавленно молчал. Августа смотрела на него своими темно-лучистыми глазами и улыбалась. Голос ее звучал ровно и даже с нежностью, от которой у Прохора кровь застывала в жилах.

— Я тебя самого на отбивные пущу, — доверительно сообщила Августа, — а из черепушки твоей ночной горшок для себя сделаю… Потому как голова у тебя все равно без мозгов, и ни на что другое не годная.

Разговор этот имел место быть еще в январе, вскоре после знакомства Прохора Михайловича с Варей, но фотограф помнил каждое слово своей спасительницы-мучительницы, каждый ее жест, каждую интонацию в мягком и вкрадчивом голосе. После этого он действительно старался ни о чем другом и не помышлять, ибо прекрасно знал — Августа не шутит. Она, кажется, вообще никогда не шутила. А сейчас — тем более.

После этого разговора с Августой Прохор Михайлович помог ей совершить еще несколько убийств, действуя по раз и навсегда придуманной ею схеме; и в награду исправно получал от нее ту самую снедь, которая помогала ему выживать посреди все общего голода. Но чем дальше, тем чаще вспоминалась ему простая и непосредственная девушка Варя, так трогательно ожидавшая своего пропавшего жениха. Когда Прохор вспоминал ее радостную улыбку при виде дорогих ей фотографий Федора, когда он вновь и вновь переживал то теплое и мучительное чувство, охватившее его в момент ее неловкого и благодарного поцелуя, на глаза его наворачивались слезы, а при этом хотелось кричать…

Как же мудро устроил Творец, что не дал человеку возможности угадывать мысли своего ближнего! Что стряслось бы с Варей, если бы ей в тот самый момент вдруг открылось — о чем он думал и что вспоминал, когда она так искренне и бурно выражала ему свою признательность…

И вот миновала еще одна голодная и мучительная весна. За окном шумел зеленый и солнечный май. Открылась давно навигация на реке… Распустились молодые листики на деревьях… Дни стояли теплые и солнечные… Невольно хотелось думать, что все-таки близок конец проклятой войне! И сообщения с фронтов приходили все более оптимистичные — после Сталинградской-то победы, о которой с восторгом говорил весь мир! Закончится война — ну пусть не в этом году, так в следующем обязательно! И не будет ни голода, ни повальных смертей, ни лишений… и так хотелось жить! Так хотелось дождаться той счастливой и радостной жизни, что непременно наступит после войны!

А что Августа? Она никак не желала останавливаться. И вот — опять. Сейчас, когда он размышляет о грядущей жизни, мечтает о скорой победе над врагом, в которую всегда верил, несмотря ни на что, там, в подвале, готовилась к закланию очередная юная жертва.

А что он? Неужели и сейчас он ничего, абсолютно ничего не предпримет, чтобы этому помешать, чтобы остановить этот чудовищный маховик детских смертей, что бы как-то пресечь этот кошмар? Неужели Августа была права, когда прямо в глаза сказала ему, что он — ничто? А ведь когда-то он, теперь больной, слабый, надломленный человек, был храбрым офицером и доблестно сражался с куда более страшным врагом! Тем самым, что сейчас топчет его многострадальную родину…

Так что же ты можешь сделать сейчас, бедный и несчастный Прохор Михайлович?

Фотомастер поднял глаза на настенные часы: четверть одиннадцатого!

С минуты на минуту они придут… И он откроет! И весь ужас повторится, как это уже бывало много раз.

У него всё готово. Прохор представил себе, как вновь посмотрит в наивные и восторженные детские глаза, как вымученно улыбнется подростку тринадцати-четырнадцати лет, которому остаётся жить на этом свете всего несколько минут. Как затем скажет ему фальшиво-приветливо: