Эликсиры дьявола

— Если у тебя совесть чиста, то отчего так пугает тебя появление этого человека?

Франческо, стоявший перед алтарем на коленях, тогда неожиданно вскочил и бросился с маленьким ножом в руке на художника, но, прежде чем успел нанести ему удар, упал с глухим стоном на пол. В то же мгновенье живописец бесследно исчез за колонной часовни. Тогда только все очнулись от оцепенения и бросились помогать Франческо, который лежал без чувств и казался мертвым. Во избежание огласки придворные, приглашенные в свидетели бракосочетания, отнесли его в спальню герцога. Очнувшись от обморока, он потребовал, чтоб его отпустили домой, и не ответил ни на один вопрос герцога о таинственном происшествии в часовне. На другое утро оказалось, что Франческо бежал из резиденции, захватив с собою все драгоценности, пожалованные ему принцем и герцогом. Герцог всячески старался выяснить по крайней мере факт таинственного появления живописца в часовне, в которой имелось всего лишь две двери. Одна из них вела из внутренних апартаментов дворца в места близ алтаря, а другая выходила в широкий главный коридор. У этой двери стоял на часах паж, которому приказано было не впускать никого в часовню, другая же дверь была заперта наглухо. При таких обстоятельствах являлось совершенно непонятным, каким образом художник мог войти в часовню и снова оттуда скрыться. Нож, которым Франческо хотел заколоть таинственного художника, как бы закоченел во время обморока в его руке. Паж, стоявший на часах у дверей часовни, оказался тем самым, который был чуть не очевидцем кончины злополучного принца. Увидев нож, он стал уверять, что это тот самый, который лежал тогда на полу возле принца и что он узнал его по блестящей серебряной рукоятке. Скоро после того получено было известие, что вдовствующая принцесса в день, назначенный для бракосочетания Франческо, разрешилась от бремени сыном и умерла после родов. Герцог сожалел о ее кончине, хотя, с другой стороны, сознавал, что ужасная тайна первой брачной ночи должна была лечь тяжелым гнетом на ее душу и вызывать у посторонних несправедливые подозрения против нее самой. Сын вдовствующей принцессы, являвшийся плодом столь адского злодеяния, воспитан был за границей под именем графа Викторина.

Наша княжна (свояченица герцога) была так сильно потрясена всеми этими событиями, что решила уйти в монастырь. Она теперь, как вам это, без сомнения, известно, настоятельница картезианского монастыря в Б***. В высшей степени изумительным является также недавнее происшествие в замке барона Ф, стоящее в какой-то таинственной связи с упомянутыми уже страшными событиями при нашем дворе… Дело в том, что августейшая игуменья, тронутая бедственным положением одной женщины, которая на возвратном пути с паломничества к Святой Липе зашла в ее монастырь, взялась воспитать…

Прибытие гостя прервало в этом месте рассказ лейб-медика. Мне с трудом удалось скрыть бурю, бушевавшую в моей груди. Теперь для меня стало ясно, что Франческо был мой отец. Он умертвил принца тем самым ножом, которым я убил потом Гермогена. Сделанное мною открытие потрясло меня, и я решил уехать через несколько дней в Италию, чтобы вырваться, наконец, из заколдованного круга, в который заключила меня таинственная вражья сила. Но вечером я все же явился ко двору. Там только и было речи, что о красавице-фрейлине, приехавшей накануне. Сегодня вечером она должна была впервые появиться в свите герцогини.

Дверь распахнулась, вошла герцогиня и с ней новая фрейлина. Это была Аврелия.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Поворотный пункт

В чьей жизни никогда не всходило дивное солнце любви, подымающееся из таинственных недр души?! Кто бы ни был ты, читатель этих строк, постарайся припомнить время самого дивного твоего расцвета, вглядись еще раз в чудный женский образ, который предстал тогда перед тобою. Тебе казалось ведь, что ты узнаешь в «ней» себя самого, высшую и лучшую часть своего собственного бытия. Помнишь ли ты, как громко говорили тогда тебе журчание ручейков, шум древесной листвы и ласкающее дуновение вечернего ветерка о ней, о твоей любви? Как приветливо смотрели тогда цветы своими ясными, яркими глазками, принося от нее приветы и поцелуи? И вот она пришла к тебе, хотела стать твоей, беззаветно и безраздельно. Обняв ее, ты, исполненный самого пламенного желания, мечтал, отрешившись от земли, предаться блаженству, невыразимому словами. Этому таинству суждено было остаться невыполненным. Грозная, мрачная сила непреодолимо притянула тебя к земле в то самое мгновение, когда ты думал распустить крылья и вознестись с ней в обещанные тебе горние выси. Прежде чем ты посмел надеяться, ты уже ее утратил. Дивная музыка и чудная прелесть красок, приводившие в восторг твою душу, разом исчезли, и в мрачной пустыне слышались лишь ужасные стоны твоей безнадежной жалобы… О, незнакомец! Если тебя поражало когда-либо такое горе, присоединись к безнадежной скорби седовласого монаха, который, вспоминая в душной келье ясное, сияющее время своей любви, орошает жесткое ложе кровавыми слезами и оглашает в ночной тишине мрачные монастырские коридоры грустными томительными вздохами. Впрочем, ведь и ты, родственный мне по скорби, без сомнения тоже веришь, что высшее блаженство любви и окончательное выполнение ее таинств ожидают нас лишь после смерти. Так объявляют неведомые пророческие голоса, доходящие до нас из доисторических времен, из дали, неизмеримой никаким человеческим масштабом. Для нас, как и для древних наших предков, справлявших мистерии, смерть является как бы божественным посвящением в таинство любви…

Увидев Аврелию, я почувствовал, что душу мою пронизала молния. Дыхание у меня остановилось, вся кровь судорожно хлынула к сердцу, и грудь словно хотела разорваться на части. К ней! К ней! Прижать ее к себе в безумном, бешеном порыве любви! К чему сопротивляешься ты, несчастная, силе, неразрывно приковавшей тебя ко мне? Разве ты не моя? Моя навсегда! Впрочем, мне удалось теперь скрыть порыв безумной своей страсти лучше, чем в тот раз, когда я впервые увидел Аврелию в замке ее отца. Кроме того, все взоры были теперь устремлены на нее, а потому мне удалось, затерявшись среди равнодушных людей, сдержать себя так, что никто не заметил моего волнения и даже не заговорил со мною, что было бы для меня тогда невыносимо: я думал только о ней и мог слышать и видеть только одну ее.

Пусть не говорят, что лучшим убором для девической красоты служит простое домашнее платье. Нарядный женский костюм обладает сам по себе таинственными чарами, противостоять которым нам нелегко. Быть может, это обусловливается сокровеннейшими свойствами женского существа, но только не подлежит сомнению, что все в нем распускается несравненно блестящее и прелестнее именно под влиянием роскошного костюма, подобно тому, как цветы достигают высшей своей прелести, когда они уже развернутся яркими лепестками из скромного бутона в пышный цветок. Когда ты впервые видел свою избранницу в бальном наряде, разве не пробегала у тебя по всем нервам неизъяснимая дрожь? Ты находил в ней тогда что-то чуждое, незнакомое тебе, но это самое и придавало ей невообразимую прелесть. Как захватывало у тебя дух от блаженства, когда тебе удавалось незаметно для других пожать ей руку. Я до сих пор никогда не видел Аврелии иначе как в простом домашнем платье, теперь же она, подчиняясь правилам придворного этикета, явилась в бальном туалете. Как она была прелестна! Каким невыразимым восхищением и какой негой было охвачено при взгляде на нее все мое существо. Этим мгновением воспользовался дух зла, чтобы подчинить меня своей власти. Он возвысил свой голос, в который я начал охотно вслушиваться. «Видишь ли ты теперь, Медард, — нашептывал он мне, — видишь ли, как повелеваешь ты судьбою, как подчиняется тебе случай, искусно сплетая нити, созданные тобою же!»

В нашем придворном кружке многие дамы пользовались заслуженной репутацией первоклассных красавиц, но их красота побледнела перед дивною прелестью Аврелии. На всех она произвела неотразимое впечатление. Даже пожилые мужчины оборвали внезапно нить обычных придворных разговоров при ее появлении. Забавно было смотреть, как все придворные стремились выказать себя с самой выгодной стороны перед новоприбывшей фрейлиной. Аврелия, скромно и грациозно потупив глаза, принимала эту невольную дань своей красоте, и щечки ее покрывались все более густым румянцем. Герцог догадался, наконец, собрать вокруг себя более пожилых мужчин, и к Аврелии начали тогда робко и застенчиво подходить молодые придворные кавалеры, в числе которых было много красавцев. Я заметил, что она стала тогда держать себя гораздо непринужденнее и как будто развеселилась. Особенно удалось обратить на себя ее внимание одному гвардейскому майору, с которым и завязался у нее оживленный разговор. Майор этот был любимцем всего прекрасного пола. Пользуясь как будто совершенно невинными средствами, он умел возбуждать чувства и ум женщины, за которой начинал ухаживать. Чутко прислушиваясь к самым легким отзвукам, он тотчас же, как искусный музыкант, вызывал все созвучные с ними аккорды, так что намеченная им жертва воображала, что слышит в этих чуждых звуках музыку собственной своей души. Я стоял неподалеку от Аврелии, но она меня не замечала. Я хотел подойти к ней, но, словно прикованный железными цепями, не мог тронуться с места. Еще раз я пристально взглянул на майора, и вдруг мне почудилось, будто возле Аврелии стоит Викторин. Я не мог удержаться от громкого, злобного хохота. «Ха, ха, ха, проклятый злодей! Неужели тебе было так мягко спать в Чертовой пропасти, что теперь ты осмеливаешься с безумной похотливостью ухаживать за избранницей монаха?»

Не знаю, высказал ли я вслух эти слова, но я собственными ушами слышал свой смех и точно очнулся от глубокого сна, когда старик гофмаршал, потихоньку взяв меня за руку, спросил: «Чему вы так радуетесь, господин Леонард?» По всему моему телу пробежала дрожь.

Ведь это был тот самый вопрос, с которым обратился ко мне благочестивый брат Кирилл, когда при обряде пострижения он заметил у меня на губах преступную усмешку. Я пробормотал гофмаршалу что-то бессвязное. Я чувствовал, что Аврелии уже не было по крайней мере в непосредственной близости от меня, но тем не менее не смел поднять глаза от земли и бросился чуть не бегом по ярко освещенным дворцовым залам к выходу. Вероятно, у меня был ужасный вид. По крайней мере, я заметил, что все робко сторонились, когда я, чуть не прыжками, бежал с широкой парадной лестницы.

Я избегал теперь являться ко двору, так как мне казалось немыслимым увидеть снова Аврелию, не разоблачив заветной своей тайны. Я бродил по полям и лесам, думая только о ней, видя ее повсюду. Я все больше убеждался, что таинственный рок соединил ее судьбу с моею. То, что мне самому казалось иногда грехом и преступлением, является, должно быть, лишь выполнением неизменной воли Провидения. Ободряя себя таким образом, я смеялся над мыслью об опасности, которая могла мне грозить, если бы Аврелия узнала во мне убийцу Гермогена. Но это представлялось мне, кроме того, в высшей степени невероятным. Какими жалкими казались мне теперь все юноши, которые в безумном самообмане ухаживали за нею, тогда как она всецело принадлежала мне, и самое легкое колыхание ее груди обусловливалось только бытием во мне! Что могли для меня значить все эти графы, бароны, камергеры, офицеры в изящных мундирах, сверкавших золотым шитьем, звездами и орденами? Все они казались мне бессильными разноцветными букашками, которых я мог раздавить одним ударом кулака, как только они мне надоедят. Да, я предстану перед ними в своей рясе, ведя под руку Аврелию, одетую под венец. Гордая, враждебная мне герцогиня должна сама приготовить брачное ложе победителю-монаху, которого она презирает. Погрузившись в такие мысли, я иногда громко называл Аврелию по имени, смеялся и затем стонал как сумасшедший. Буря эта, однако, скоро улеглась. Я успокоился и вернул себе способность рассуждать, как нужно мне теперь искать сближения с Аврелией. Однажды я блуждал по парку, обдумывая, будет ли уместно с моей стороны явиться на парадный вечер, который предполагалось дать во дворце, когда вдруг почувствовал, что кто-то сзади потрепал меня по плечу. Обернувшись, я увидел лейб-медика.

— Позвольте пощупать ваш драгоценнейший пульс, — сказал он, пристально глядя мне в глаза и хватая меня вместе с тем за руку.

— Что это значит? — спросил я изумленным тоном.

— Так, ничего особенного, — отвечал врач. — Говорят, будто в здешних местах проявляется эпидемия легкого помешательства, которая разбойнически нападает на людей и схватывает их сразу за горло, так что они вынуждены громко вскрикнуть, причем этот крик принимает иногда форму безумного смеха. Впрочем, в данном случае все сводится, быть может, к галлюцинации. Возможно также, что демон помешательства вызван легкой горячкой с учащенным пульсом. Поэтому-то я и хочу его у вас пощупать.

— Уверяю вас, сударь, что я не понимаю ни слова из того, что вы говорите, — объявил я.

Но врач, не обращая внимания на мои протесты, возвел глаза к небу и принялся считать мой пульс: «раз, два, три…». Находя такое странное поведение загадочным, я просил его объяснить, что все это значит.