Эликсиры дьявола

— Неужели вы не знаете, почтеннейший господин Леонард, что вы недавно привели весь двор в ужас и недоумение? Супруга обер-гофмейстера до сих пор страдает судорогами, а президент консистории пропускает самые важные заседания, так как вам заблагорассудилось пробежать как раз по его больным подагрой ногам. Он с тех пор не может встать с кресла и по временам кричит от нестерпимой боли. Все это, видите ли, случилось как раз тогда, когда вы, под влиянием легкого припадка помешательства, бросились бежать из залы, изволив перед тем разразиться без всякой видимой причины таким страшным хохотом, что у всех на головах волосы стали дыбом.

Я в это мгновение вспомнил про гофмаршала и сказал, что действительно громко рассмеялся своим мыслям, но что мой смех вряд ли мог произвести на присутствовавших такое странное действие, так как гофмаршал очень ласково и кротко спросил, чему я, собственно говоря, так обрадовался.

— Ну, знаете ли, — продолжал лейб-медик, — я не советую вам особенно полагаться на мнение гофмаршала. Это человек отпетый, которому и сам черт не брат. Он и после вашего ухода остался в прежнем благодушном настроении, тогда как упомянутый уже президент консистории уверял с апломбом сведущего человека, что в Данном случае вашими устами смеялся сам черт. Что касается нашей красавицы Аврелии, то она была охвачена таким страхом, что все усилия придворных кавалеров ее успокоить остались тщетными. Девица эта сочла необходимым удалиться, к величайшему отчаянию всех кавалеров, у которых яркое пламя любви заметно пробивалось сквозь взбитые прически. Да-с, почтеннейший господин Леонард, в то самое мгновение, когда вы изволили так приветливо рассмеяться, говорят, будто Аврелия воскликнула пронзительным, раздирающим душу голосом: «Гермоген!» Что бы это могло значить? Быть может, сударь, вы могли бы это разъяснить? Вообще, милейший мой господин Леонард, я считаю вас очень умным, образованным человеком с жизнерадостными воззрениями и нисколько не раскаиваюсь в том, что рассказал вам замечательную историю Франческо, которая, без сомнения, окажется для вас очень поучительной.

Все это время лейб-медик продолжал держать меня за руку и пристально глядеть мне в глаза. Я вырвался от него довольно резким движением и сказал:

— Я, сударь, не в состоянии разгадать смысл ваших странных речей, но должен признаться, что при виде Аврелии, окруженной нарядными кавалерами, у которых, как вы изволили остроумно заметить, пламя любви ярко пробивалось сквозь взбитые прически, у меня лично воскресло горькое воспоминание из прежней моей жизни, так что я невольно должен был расхохотаться над безумием многих поступков, свойственных людям. Мне очень жаль, что я совершенно неумышленно наделал столько бед, но я решил искупить эту вину добровольным изгнанием. Я бы очень желал, чтобы герцогиня и Аврелия удостоили меня помиловать.

— Ах, почтеннейший Леонард, — возразил лейб-медик, — мало ли какие дикие стремления лезут иной раз человеку в голову, но с ними все-таки нетрудно справиться, если только сердце сохранило еще свою непорочность.

— Кто может здесь этим похвалиться? — глухо проговорил я, как бы рассуждая с самим собою.

Тон голоса и выражение взгляда у лейб-медика внезапно переменились.

— Знаете ли что, — сказал он мне кротким, серьезным тоном, — вы ведь и в самом деле больны. Лицо у вас бледное и расстроенное, глаза ввалились и лихорадочно блестят. Пульс у вас учащенный. Голос звучит глухо. Не прописать ли вам чего-нибудь внутрь?

— Яду, — проговорил я едва слышным голосом.

— Ого! — воскликнул лейб-медик. — Неужели вы до этого уже дошли? Нет, вместо яда я посоветовал бы вам в качестве отвлекающего средства приятное общество. Может быть, впрочем… Хоть это было бы и странно, но тем не менее…

— Прошу вас, сударь, — сердито воскликнул я, — не мучить меня такими отрывистыми, непонятными фразами. Лучше скажите все разом…

— Погодите, — прервал меня лейб-медик, — бывают ведь, почтеннейший господин Леонард, изумительнейшие ошибки. В данном случае я почти уверен, что все сводится к бездоказательной гипотезе, возникшей на основании мгновенного впечатления, и что эта гипотеза развеется через несколько минут прахом. Кстати, сюда идет герцогиня с Аврелией. Воспользуйтесь этой случайной встречей, чтобы извинить перед ними ваше поведение. Впрочем, все сводится к пустякам. Вы ведь позволили себе только рассмеяться — правда, несколько странным образом, — но разве может человек отвечать за то, что его смех испугал людей с расстроенными нервами. Прощайте!

С обычным своим проворством лейб-медик исчез в кустах. Герцогиня с Аврелией действительно приближались ко мне. Я содрогнулся, но, сделав над собою усилие, вернул себе самообладание. Из таинственных речей лейб-медика я понял, что мне грозит серьезная опасность, которую можно предотвратить, лишь рассеяв у Аврелии все подозрения. Поэтому я смело пошел навстречу герцогине, но, лишь только Аврелия меня увидела, она тотчас же вскрикнула и упала как мертвая. Я хотел было броситься к ней, но герцогиня с ужасом и отвращением отстранила меня властным жестом и громко позвала на помощь. Словно преследуемый фуриями и демонами, я побежал через парк к себе домой, заперся в своей квартире и бросился на постель, скрежеща зубами от бешенства и отчаяния. Наступил вечер, затем ночь. Я услышал, как отворили парадную дверь. Некоторое время шли внизу вполголоса переговоры, после чего несколько человек начали потихоньку взбираться по лестнице. Наконец постучались у моих дверей и приказали именем закона отворить. Не отдавая себе ясного отчета в том, что именно могло мне угрожать, я решил, что теперь я погиб. «Единственное спасение для меня в бегстве», — думал я и растворил настежь окно, но увидел внизу на улице вооруженных солдат, один из которых тотчас же меня заметил. «Куда это?» — закричал он мне, и в то же самое мгновение двери моей спальни были взломаны. Несколько человек вошли ко мне, и при свете фонаря, который был у одного из них, я узнал жандармов. Мне предъявили указ уголовного суда об аресте, и я понял, что всякое сопротивление с моей стороны будет безумием. Меня усадили в карету, стоявшую перед домом, и, когда она, наконец, привезла меня, по-видимому, к месту назначения, на мой вопрос, где я нахожусь, мне ответили: «В тюрьме Верхнего Замка». Я знал, что туда запирают самых опасных преступников на время следствия и суда. Мне принесли в камеру постель, и тюремный надзиратель осведомился, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь. Я ответил, что мне ничего не нужно, и остался один. Прислушиваясь к удалявшимся шагам тюремщика, запиравшего за собою несколько дверей, я сообразил, что нахожусь в одной из внутренних так называемых секретных камер. Не понимаю сам, как это случилось, но только в течение довольно долгого времени, пока меня везли в карете, я успокоился или, вернее сказать, впал в какое-то душевное отупение, так что картины прошлого и будущего проходили перед душевным моим оком в поблекших, неясных красках. Наконец меня одолел, не скажу сон, а скорее полуобморок, парализовавший мысль и воображение. Когда я проснулся, было уже светло. Мало-помалу вернулось ко мне воспоминание о том, что со мною случилось и куда меня привезли. Сводчатая камера, где я находился, напоминала монастырскую келью. О том, что я в тюрьме, свидетельствовало только маленькое окошечко с крепкой железной решеткой, помешенное на такой высоте, что до него нельзя было достать даже вытянутою рукою. Понятно, что из него не было ни малейшей возможности выглянуть человеку обыкновенного роста. Сквозь это оконце попадали в мою камеру немногие солнечные лучи. Мне неожиданно пришла охота познакомиться с ближайшими окрестностями моего местопребывания. Придвинув к стене, где было окно, кровать, я поставил на нее стол и только что хотел взобраться на него, как вдруг вошел тюремный надзиратель, очень изумившийся моим поступком. Он спросил, что такое я делаю, и я совершенно откровенно отвечал, что хочу выглянуть из окна. Он молча унес тогда стол, кровать и стул из моей камеры и снова запер меня. Меньше чем через час тюремщик вернулся в сопровождении двух солдат. Меня повели по нескончаемо длинным коридорам, причем приходилось взбираться по одним лестницам и спускаться по другим. Наконец я очутился в небольшой зале, оказавшейся камерой судебного следователя. Рядом со следователем сидел молодой человек, его секретарь, которому следователь диктовал вслух мои ответы на его вопросы. Благодаря моим связям при дворе и общему уважению, которым я так долго пользовался, со мной обращались до сих пор сравнительно вежливо. Впрочем, у меня имелось некоторое основание полагать, что меня арестовали лишь по бездоказательному подозрению, основанному только на предчувствии Аврелии. Следователь предложил мне познакомить его возможно обстоятельнее со всею моею прошлой жизнью. Я в свою очередь просил объяснить причину внезапного моего ареста. Он сказал, что с меня будет своевременно снят допрос, при котором я узнаю, в каком именно преступлении меня обвиняют, теперь же необходимо, чтобы я сообщил самым обстоятельным образом биографические данные о своей особе до приезда моего в столицу. При этом желательно, чтобы я принял во внимание возможность, которою располагает уголовный суд, проверить мои показания, а потому он предлагает мне не отступать от истины. Увещания следователя, маленького, сухощавого рыжеволосого человека с хриплым и до смешного визгливым голосом и широко раскрытыми серыми глазами, упали на плодородную почву. Я тотчас же сообразил необходимость в своем рассказе строго придерживаться того, что объяснил уже при дворе относительно своего звания, родины… Необходимо было также избегать всяких сколько-нибудь выдающихся событий и придать своему жизнеописанию по возможности неопределенный будничный тон, который, во всяком случае, замедлит и затруднит собирание обо мне справок. Как раз в это мгновение я вспомнил про одного молодого поляка, вместе с которым учился в духовной семинарии. Мне были хорошо известны все его семейные обстоятельства, а потому я решил присвоить себе его биографию. Подготовившись таким образом, я сказал:

— Надо полагать, что меня обвиняют в каком-нибудь тяжком преступлении. Между тем я жил здесь на глазах у герцога и всей резиденции, и за время моего пребывания не было совершено никакого преступления, виновником или соучастником которого могли бы меня счесть. Очевидно, кто-то из посторонних возбудил против меня обвинение в преступлении, учиненном ранее прибытия моего сюда. Сознавая себя совершенно ни в чем невиновным, я полагаю, что, быть может, лишь внешнее, случайное мое сходство с кем-либо другим навлекло на меня подозрение. Тем обиднее считаю я для себя, что, основываясь на одних подозрениях и предвзятых мнениях, меня подвергли строжайшему тюремному заключению совершенно так, как если бы я был уже уличенным преступником. Пусть дали бы мне очную ставку с легкомысленным и, может быть, даже злостным моим обвинителем… Вероятно, это какой-нибудь идиот, который…

— Потише, потише, господин Леонард, — завизжал судебный следователь, — не горячитесь! Вы могли бы, чего доброго, нанести словесное оскорбление высокопоставленным особам. К тому же новоприезжая особа, узнавшая вас, господин Леонард, или, правильнее: господин… (он поспешно остановился, закусив себе губу), не может быть признана ни легкомысленной, ни идиоткой. Вместе с тем мы получили обстоятельные сведения из ***, - он назвал местность, где находились поместья барона Ф., и таким образом разъяснил мне фактически все.

Аврелия, очевидно, узнала во мне монаха, убийцу ее брата. Известно было, что этот монах не кто иной, как Медард, знаменитый проповедник из капуцинского монастыря в Б. Его сейчас же узнал Рейнгольд, да и он сам назвал себя этим именем. Августейшей настоятельнице картезианского монастыря известно было, что Медард приходился родным сыном Франческо. При таких обстоятельствах мое сходство с Франческо, которое сразу произвело такое тяжелое впечатление на герцогиню, неминуемо должно было привести почти с абсолютной достоверностью к предположению, которым герцогиня и ее сестра, без сомнения, уже обменялись письменно. Может быть, даже успели навести справки и в капуцинском монастыре в Б. и таким образом, проследив весь мой маршрут, вполне установили тождественность моей личности с монахом Медардом. Все это мгновенно промелькнуло у меня в уме, и я сразу увидел всю опасность своего положения. Следователь все еще продолжал болтать что-то. Это было для меня очень выгодно, так как я успел тем временем вспомнить название польского городка, который я в разговоре с пожилою статс-дамой назвал своей родиной. Следователь закончил свою речь требованием, чтобы я без дальнейших отступлений рассказал ему всю свою прошлую жизнь, и я решил немедленно же удовлетворить официальной его любознательности следующей импровизацией:

— Настоящее мое имя — Леонард Кржчинский. Я — единственный сын дворянина, который, продав маленькое свое поместье, поселился в Квечичеве.

— Как, что такое? — переспрашивал меня следователь, тщетно стараясь выговорить эту фамилию и название города. Секретарь в свою очередь не знал, каким образом занести в протокол столь необычайные для немецкого уха слова, так что я должен был вписать их туда собственноручно, а затем продолжал:

— Вы сами убедились, сударь, как тяжело немцу выговорить мою фамилию, столь изобилующую согласными. Поэтому, прибыв в Германию, я перестал ее употреблять и стал называть себя просто Леонардом. Вообще же вся моя жизненная карьера является самой простой и обыденной. Мой отец, будучи довольно образованным человеком, поощрял замеченную во мне наклонность к научным занятиям и хотел отослать меня в Краков к своему родственнику — Станиславу Кржчинскому, особе духовного звания, занимавшей там довольно видное место, но в это время он скончался. По смерти отца никто обо мне не заботился. Я продал небольшое доставшееся мне по наследству имущество, взыскал кое-какие суммы с должников отца и уехал в Краков, где учился несколько лет под надзором родственника. Оттуда я отправился в Данциг и в Кенигсберг. Затем мне страстно захотелось совершить путешествие на юг. У меня оставались еще небольшие деньги, и я надеялся, что их хватит на то, чтоб выполнить мое намерение, а затем рассчитывал пристроиться к какому-нибудь университету. Я чуть было не попал здесь в критическое положение, если б меня не выручил крупный выигрыш в герцогском дворце. Он доставил мне возможность безбедно прожить здесь еще несколько времени, а затем я рассчитывал продолжать путь в Италию. Со мною никогда не случалось ничего особенного, о чем стоило бы здесь рассказывать. Впрочем, необходимо упомянуть, что мне было бы легко доказать совершенно несомненным образом справедливость моих слов, если б необычайный случай не лишил меня бумажника, в котором хранились мой паспорт, маршрут и разные другие весьма ценные для меня в данную минуту документы.