Черным вечером до зари
Песни зимние все замели.
Он все лжет мне, а ложь убивает его. Остался ль смысл, вплавленный снегами, вот жизнь как жизнь, а стала вдруг иной, запутавшись камышным страхом врозь зимы да между нами.”
- Цетон, перестань ходит без дела, да глядеться в зеркала Нет здесь тебя, как и меня, не просто ж зеркало разбито, - прошептала Розалинда, прося чрез отрицание войти слугу, который слишком рано решил, что сон сковал затвором ночи бытие, о бытии здесь не сказать забывчиво преступно: не быть, все то, чего боялся он, не знать, так разговором ран струились в потолок туманы звуков, утонувших в гололеде над высотой закрытого окна.
Вошел Цетон, как сцена без актера или актер на сцену без конца. Он бледен был, его холодный взгляд ухабил логику пришествия весны ненужных и замызганных отбросами чернил бесследных дней, где жизнь бурлила действиями в переломе без Ответа. Его все гнали, словно бы кудесник тайн достал его из шляпы, а на деле, в душе остался только рынок, вечный май скучал тяжелым духом о грядущем лете.
- Вы звали, вот он я, пришел… И где-то, кажется, зажглась вдруг новая звезда, я видел небосвод, покинув зеркала…
- Садись, ты бледен весь, как мертвый… И кровь течет с артерии твоей…
И девушка в глухом неслышном гневе, переросшим в нежность к бытию в ночи без суеты, игры и бед обмана, приникла к его спине, когда он несмело сел на край ее постели, изъятием всего, что было ранее и для чего еще им предстояло жить…
- Как хорошо быть полным, хоть лесом, а хоть собой, а мы с тобой ведь пустые… Желтеющий лист при свечах, на них и стихи другие, для нас написали страх…
- Ты знаешь, я все же Ворон, открывший в себе тепло, отверзнуты разговором пределы в неземное окно…
- Живых живят бескорыстно, они лишь звон янтаря, а мы как дурные мысли и нам с живыми нельзя? Куда поведешь меня ты, наполнишь полетом лес? Иль новым незвездопадом все вниз, да в страну чудес?
- Нам жизнь измененьем правил, я верю в хороший путь, но тот, кто себя оставил, не в праве и в вечность уснуть…
- Разорваны здесь ступени и солнца холодный свет, оставшихся поколений, им не видать Ответ…
Но кровь манила распустившимся пионом, по законам крови не ожидать конца и дозволения от разума, где сердце оглохло от злобы, а жажда стала кольцом. Вскрытая артерия еще не зажила, Розалинда вытянутой змеей подкралась со спины, впилась зубами без клыков в солоноватый аромат шеи. Кровь напоминала томатный сок, тягучая, водянистая, девушка нарушала древний запрет, как будто рассчитывала таким образом убить Цетона, она ненасытно пила, хотя еще миг назад они словно проникли в души друг друга, дотянулись до самой сокровенной боль, но ложь и одиночество стали стеной, породив обоюдных чудовищ… Одиночества нет, есть только эгоизм в сентиментальности нелюбви. О! Если бы полюбить весь мир, тогда бы… Когда-нибудь все Вороны обретут свободу и успокоенье.
Розалинда пила и пила, расширяя рану, лицо Цетона искажалось, казалось, она причиняет ему большую боль, чем он испытал в поединке с Григорием, а его лозунгом оставалось: жизнь без боли, какой же смысл, если и сам не в силах ему следовать? В глазах темнело…
В конечном итоге, Розалинда остановилась только когда Цетон, дрожа, весь сизый, начал медленно заваливаться набок, очевидно, она едва не убила его, как будто что-то проверяя. Но упасть не позволила, поджав ноги и устроив его голову у себя на коленях, он не сопротивлялся…
- Зачем? - прохрипел он обессилено.
- Ну что, теперь я вампир, Ворон? - осуществила свое намерение девушка, считая, что это действительно возможно.
- Нет, госпожа, вы просто выпили моей крови, а я покорно потакаю вашим капризам.
Цетон поморщился от сцепившей голову боли, редкий ворон так позволял издеваться над собой хозяину, считая себя господином, но, очевидно, для Цетона Розалинда являлась госпожой не только с внешней стороны, со стороны игры, но и где-то в сто раз глубже, словно среди книг, вырванных из шкафа, сквозят загадкой лунного света тайны народов. И, возможно, Розалинде стоило читать не книги вырванностью коренных зубов из челюсти истории, а Книгу, но Книгу она не читала ни разу, и мироздание скрывалось от нее… И боль сознанья страшила больше, чем сознанье боли, где “ложный страх сильнее страха лжи”. Но выбор не за ней, она не понимала, как мать, такая хрупкая, внушаемая, слабая, и все же словно враг могла свести с ума своею жертвенной любовью. “Да сделать я тебе не дам, а попрекну, что ты не сделал сам”…
ebooksa