Нож, песня, Сопределье, лед…
Тяжелее всего было признаваться, что я, раненая, пошла к Дафне, а не домой. Затем пришлось рассказывать о поминках, о теле Женевьевы, о крови на моих коленях, и это оказалось еще труднее. Я рассказала обо всем, умолчав только о письмах Финча. Пока что это было только моим.
Я думала, что, когда закончу свой рассказ, Элла будет совсем измотана. Сломлена. Но нет – лицо у нее было твердым, глаза суровыми, рот – упрямо сжат.
– Это не я. Я бы никогда… Я не понимаю, как это вышло, но это не я.
– Конечно, нет, – проговорила Элла с таким пренебрежением в голосе и с такой уверенностью, что я наконец вздохнула полной грудью – в первый раз за много дней.
– И еще одно. – У меня засосало под ложечкой: предстояло сказать, пожалуй, самое страшное. – Этот человек… убийца… тот, кто это делает… Он отрезает что-то от каждого тела. Какую-то часть.
Элла все это время небрежно перекладывала тоник с лаймом из руки в руку. Теперь ее руки замерли.
– Какую часть?
Голос у нее был сдавленный.
– Э-э-э… Ступню. Руки. А у Веги… У Веги язык.
– О-о… – проговорила она изменившимся голосом.
– Что? Тебе это о чем-нибудь говорит? Что это значит?
Элла подняла руку, делая знак бармену. Тот неохотно перегнулся к нам, бросив через плечо грязное полотенце.
– Можно мне стакан виски, чистого?
– До восьми не подаем. – Он бросил выразительный взгляд на часы над стойкой – не иначе, купленные по дешевке в какой-нибудь аптеке. – А сейчас семь сорок пять.
Элла достала кошелек и выложила на стойку две двадцатки.
– А что, если виски вы мне принесете сейчас, а деньги заберете в восемь?
Бармен пожал плечами, медленной струйкой налил «Вайлд турки» в пластиковый стаканчик (чего и ждать от такого заведения) и забрал деньги.
Элла взяла стаканчик и глотнула сразу половину, даже не поморщившись. Осторожно поставила стаканчик на стойку.
– Хочешь, расскажу тебе историю?