Братья Карамазовы. Продолжерсия

– Государю с главы…

– Тихонько!..

– Готов?..

Это сверху стали долетать до замершего с факелом Алеши приглушенные возгласы. Без сомнения, это был тот самый момент, когда раку с мощами отца Зосимы стали поднимать с настила для переноса ее в храм.

– Кресту твоему поклоняемся, Христе!.. – взорвался мощными монашескими голосами хор снаружи…

Алеша сделал шаг к мешкам. На какое-то время он так и стоял над ними, согбенный, хотя теперь ему уже ничто не мешало распрямиться – глубина могилы вполне позволяла это сделать. Но его заняло на секунду другое – в какой мешок сунуть факел. Сначала он хотел, было, проделать это с ближним мешком – он уже стал расправлять его горловину, чтобы удобнее было туда просунуть факел, но вдруг с чего-то засомневался. Он замер на несколько секунд, далеко отведя правую руку с факелом за спину. Тут сверху до него долетел звук приглушенного удара колокола – даже не звук, а как некое сотрясение и воздуха, и даже, как показалось Алеше, самой «тверди земной».

Он вдруг стремительно схватился за другой мешок и, распахнув его горловину, резко сунул факел внутрь…

Книга девятая

э к с ц е с с

I

встреча царя

К написанию этой главы приступаю со смешанными чувствами. Чувствами радости и стыда. О радости пока повременю – потом вы поймете, что к чему – а вот о стыде скажу сразу. Как же мы все-таки все изгадились, изолгались и испохабились!.. Такое ощущение, что внутри нас накопилась какая-то невидимая гниль, которая вдруг полезла через нас из каких-то невидимых глазом отверстий в душе. Полезла и затопила. Я сейчас не наших революционеров имею в виду – с них особый спрос и они – отдельная статья. Мы и за них, конечно, виноваты, ибо они были среди нас и «от нас вышли», хоть и не были «нашими». Да нет же – и нашими были тоже, ибо могли стать, кем стали и сделать все, что сделали, только при нашем попустительстве. Но все-таки, выйдя из нас, она дальше пошли «своим путем», за который мы уже не отвечаем и на котором – Бог им судья. Я все-таки сейчас не о них, а о нашем молчаливом злорадно-торжествующем самодовольном, гаденько-стороннем большинстве… Ну, почему мы, русские такие?!.. Не могу понять, не могу ума приложить, да и простить не могу. Отчасти и самому себе. Ибо и в себе вижу ту же гниль, тот же смрад и зловоние… И больше всего меня поражает наш нигилизм, наше преступное отношение к царской особе. Где наше благоговение перед помазанником Божиим?!.. Где наша вера в то, что царь – это представитель Бога для нашего народа? Где вообще наша православная вера с заповедью «не убий» и «не пожелай зла»?.. Нет ничего этого. А взамен – это наше холопское подобострастие с тайным желанием позлорадствовать, да и если бы только позлорадствовать, а то и часто хуже – желание разинщины и пугачевщины. И ничем мы не лучше революционеров наших. Те честно делали то, что считали нужным и – подчеркну это! – погибали по принципу «смерть за смерть». А мы, как кровожадные гиены, – пусть кто-то убьет и разорвет, а мы уже потом догрызать будем…

Прошу прощения у читателей за эти, понимаю, что странные, «отступления», но не могу не отвести душу, иначе и описывать дальше все происходившее в нашем городе, перо не поднимется. Однако возвращаюсь дальше к описанию.

Утренний царский поезд прибывал в семь часов утра, и к этому моменту вся наша встречающая делегация во главе с городским главой (простите за тавтологию) Коновницыным Мокеем Степанычем, собралась на новопостроенном городском воксале. Воксал был построен в «новом стиле» по проекту какого-то столичного архитектора. Говорят он был в каких-то «контрах» со Смеркиным, но соперничал с ним в знаменитости и потому старался доказать, на что способен. И это ему, похоже, удалось. Воксал был выстроен в так называемом «шатровом стиле» – с двух его концом возвышались две полукруглые с высокими верхами башенки, а на их шпилях еще и нечто напоминающее флаги. А между башенками были протянуты с загибом какие-то чугунные то ли цепи, то ли канаты. Правда, кто-то из обывателей высказался, что это строение уж сильно напоминает знаменитый петербургский цепной мост еще до его переделки в 60-е годы, и в этом есть какой-то глубокий и даже политический подтекст. Но как бы там ни было, подобных строений в нашем Скотопригоньевске еще никогда прежде не бывало, и большинству наших жителей было приятно, что и мы стали причастны последним архитектурным новшествам.

С Мокеем Степанычем встречать царя на перроне собрался весь цвет нашего Скотопригоньевска, составленный при деятельном участии уже нам известной его супруги – Венеры Павловны. Не будем утомлять читателей перечислением, остановимся только на уже нам знакомых лицах. Конечно же, наш преосвященный владыка Зиновий. В делегации от «депутации помещиков» виднелась пухлая фигура Калганова. От купцов (а их депутация была весьма представительная – Масловы, Плотниковы) наш уже неодинажды засветившийся Кузьма Титыч Горсткин (или все-таки Лягавый). Ему, кстати, была доверена важнейшая роль – подносчика «хлеба и соли». Здесь же – и вездесущий художник Модест Иванович Смеркин. Говорили, что должен был быть и Ким Викторович Сайталов, но против его участия во встрече царя решительно выступил Мокей Степаныч, не переваривавший, говоря его словами «этого выскочку». У него был большой скандал по этому с Венерой Павловной, и она не смогла отстоять своего «протеже», впрочем, скоро он тоже засветится – мы не преминем об этом упомянуть.

Утро выдалось ясное, солнечное, хотя и не очень свежее. Видимо, это было связано с пленкой облаков, которая всю ночь висела над городом и рассеялась только с восходом солнца. Царский поезд подошел точно по расписанию и весь пыхал белыми клубами пара, среди которых черный шлейф от его главной трубы казался искусственно прицепленным траурным полотнищем. Тут же грянул наш оркестр. Я забыл упомянуть о нем – он был специально приглашен владыкой Зиновием из квартировавшего в губернском центре кавалергардского полка. И это только благодаря связям и знакомствам владыки. Иначе с музыкой было бы совсем плохо – пришлось бы совсем от нее отказаться или воспользоваться доморощенными музыкантами по типу нашего Пашка. Но это было бы совсем несолидно. А так – вот, все «как у людей» (это выражение Мокея Степановича) – и оркестр даже есть.

Хлеб-соль государю подносил, я уже упоминал об этом, купец Горсткин. Тут был символический смысл: дескать, главный вкладчик и держатель «народного капитала», вложенного в постройку железной дороги, встречает «народного государя». Союз императорской власти и народной воли. Горсткин по этому случаю вырядился в новейшие купеческие одежды – сюртук, жилет, панталоны. А на лице, густо курчавящейся «бараньей» бородкой – на удивление и следа нет вчерашних пьянок-гулянок или бессонных радений у хлыстов. Сияли и густо смазанные какой-то новейшей заграничной мазью сапоги. Правда, с сапогами связан и первый «эксцесс» в ряду других, сопровождавших приезд императора. Употребляю это слово не в том смысле, в котором его злоупотребляли наши революционеры, а в первоначальном и весьма невинном – как небольшом происшествии. Так вот. Когда Горсткин уже поднес «хлеб-соль» государю и стал отступать назад, чтобы дать ему дорогу – он то ли оступился, то ли наткнулся на какую-то неровность на каменном покрытии перрона. Сам он потом, пытаясь оправдаться от последовавшего конфуза, рассказывал, что ему показалось, что кто-то в этом момент схватил его за правый сапог и «не отпускает». Из-за этого он не просто побледнел, «как смерть», а еще и издал испуганный крик, заваливаясь назад, но удержанный стоящими за ним другими купцами. Император недоуменно взглянул на него, но не подав вида, проследовал дальше. Один только молодой человек из первого ряда его свиты, видимо, какой-то адъютантик рассмеялся и, проходя мимо Горсткина и сконфуженных купцов, шуточно погрозил им пальчиком в белой перчатке. Его жест можно было истолковать двояко, как и «что вы себе позволяете?» и как «веселые же вы люди!», но что-то дурашливое в виде этого «адъютантика» склоняло к последнему.

Правда, уже в следующем ряду государевой свиты нашелся человек, который попытался одернуть Горсткина, или, точнее, воздействовать на него своим внушительным видом, полагая, видимо, что тот сознательно позволяет себе неблагообразные выходки. В жандармском генеральском мундире, выставив вперед себя большой живот, он задержался перед уже оправившимся Горсткиным и прохрипел, выдувая их себя как из трубы:

– Не шалить!..

Это был Терентий Карлович Курсулов. Да-да, тот самый Курсулов, который еще в виде жандармского полковника несколько лет назад расследовал дело Карташова и так страшно и мерзко отличился на этом поприще. Он сильно раздался за эти годы, а на его выбритом до синевы лице выделялись не вытаращенные, а как бы вылупившиеся вперед глаза, горевшие холодным презрительным светом. И в то же время что-то как бы и беспокойное проглядывалось в них. Но как бы там ни было, на Горсткина он произвел впечатление – тот даже отвесил Курсулову поклон с самым что ни на есть «раскаявшимся» видом. И даже хотел что-то сказать, но тот не удостоил его своим дальнейшим вниманием и проследовал дальше. Курсулов был представлен государю-императору еще в губернском центре, и отчасти именно благодаря ему, как мы поймем это из дальнейшего, государь знал «некоторые истории» нашего города и «некоторых лиц», причастным к этим историям.