Отец Паисий вместе с избранными монахами встретил императора и его свиту уже у самых мощей. Выглядел о. Паисий после всех событий прошедшей драматической ночи напряженным и осунувшимся. Все черты его лица заострились. Особенно поражала молочная бледность его лица, контрастно оттеняемая черными полами игуменского клобука. Губы его слегка подрагивали – он явно творил про себя молитву. Государь приложился к иконе преподобного Зосимы, которую держал в руках на большом малиновом рушнике отец Иосиф. Вслед за ним к иконе стала подходить и свита, и первым из нее приложился к иконе сухонький, затянутый в узкий сюртук по виду чиновник с небольшим востреньким носиком и кругленькими очками-пенсне. Это был ни кто иной, как Константин Петрович Победоносцев, не так недавно назначенный на должность обер-прокурора синода. Он действительно совсем не выделялся на фоне царской свиты, хотя именно ему принадлежала решающая роль во всех происходящих событиях. В конце концов от него зависело окончательное решение о прославление преподобного Зосимы, говаривали, что и вся идея с поездкой царя на это прославление имеет во многом его авторство.
Перед началом молебна произошло еще одно событие и тоже не обошедшееся без своеобразного «эксцесса». К государю поднесли Лукьяшу. Разумеется, Владыка Зиновий уже во всех красках и подробностях изложил ему судьбу исцелившейся при прикладывании к мощам преподобного девочки. Он упустил только обстоятельства этого прикладывания. Любые напоминания о недавнем «монастырском побоище», разумеется, оказались под строжайшим запретом и попали в разряд анафематствующего «табу». Он даже хотел удалить из монастыря и пострадавших людей – перевести их в городскую больницу. А то вдруг государь захочет пройтись по монастырю и – не дай Бог! – посетит монастырскую богадельню. Но идея эта пришла к нему слишком поздно. Точнее, пришла не сама, а донес ее до него отец Софроникс, явившись с докладом о результатах по поиску взрывчатки уже глубокой ночью. Чуть поразмышляв, Владыка решил не затеваться со столько хлопотным делом, тем более, когда и других забот по встрече царя хватало.
Лукьяшу поднесла государю ее мамаша (ей дал команду тот же вездесущий отец Софроникс), та самая Маруся, выцыганившая у Алеши деньги, а сейчас млеющая от близости царя и таких «велиих милостев» и жеманно подкатывающая глаза на манер благородной барышни. Повязка с ее больной руки уже была снята, и она держа Лукьяшу здоровой рукой, больной только поддерживала ее. Государь не просто умилился с вида разряженной по этому случаю и удивительно спокойной девочки, но даже решил взять ее на руки.
– Ах ты моя, исцеленная, – проговорил он, протянув к девочке руки. – Лукьяша ты наша.
Удивительно, что Лукьяша не только не испугалась и всего этого многолюдства, и этого большого усатого с большими бакенбардами дяди, приглашающего ее на руки, ни даже всего его представительного вида (государь был в парадном мундире с эполетами и лентами), а и потянулась навстречу к нему. Государь, видимо, и сам не ожидал, такой готовности пойти к нему на руки, что даже замер на секунду, но потом принял тянущуюся к нему девочку. Но, видимо, от неопытности или от боязни уронить Лукьяшу, он поднял ее как-то высоко над собой, так что она оказалась головкой даже выше головы государя-императора. Правда, дальнейшее поведение Лукьяши необъяснимо. Только попав государю на руки, она тут же замолотила его лучками по лысеющей непокрытой голове, а после что-то мыча, стала показывать ручкой куда-то по направлению к мощам. Или даже выше – на возвышающуюся над стеной монастыря усыхающую ветлу. И следом вдруг разразилась пронзительными рыданиями, вызвав секундное смятение у не готового к таким бурным проявлениям эмоций государя. Впрочем, он тут же был выведен из этого затруднения подскочившим к нему тем самым «веселым» адъютантиком, который во мгновение ока выхватил из рук государя Лукьяшу и тут же вернул ее матери. Та продолжала жеманно закатывать глаза, ничуть не смущаясь истерикой дочери и даже не пытаясь ее унять и успокоить ребенка, пока отец Софроникс не попробовал увести ее подальше вовнутрь монастырского корпуса. Но та неожиданно для отца Софроникса, до этого являвшая собою полною послушание, проявила вдруг несогласованное и неуместное своеволие. Она, вырвав руку от отца Софроникса вдруг быстро подскочила к царю и протянула ему свободную от вопящей Лукьяши руку:
– Батюшка-ты наш, государю, милостыньку бы нам, дитям твоим сирым…
Государь поморщился, но тут же скрыл свое неудовольствие за принужденной улыбкой и тихо что-то шепнул тому же адьютантику. Тот, все так же лукаво и весело улыбаясь, вынул портмоне и дал оттуда сторублевую ассигнацию Марусе. Причем, взял и протянул ее как-то мудрено, двумя пальцами, словно боялся замараться, но при этом улыбаясь, почти смеясь, и все словно проделывая с каким-то непонятным умыслом. Маруся жадно схватила сторублевку и еще что-то хотела сказать, но тут же была решительно уведена от государя отцом Софрониксом, досадливо переживавшего неожиданную оплошность, в которой винил свой недосмотр, впрочем, не теряя «марку», льстиво и подобострастно улыбаясь.
Кстати, уводя мать с Лукьяшей, отец Софроникс переглянулся со стоявшим неподалеку от него Ракитиным. Они, кажется, понимающе слегка улыбнулись друг другу. На Ракитине все предшествующие события никоим образом не отразились. Он был одет в свой небрежный серый плащ, из кармана которого выглядывала та же самая ручка с блестящим колпачком.
Монахи грянули «Святый Боже» – начался праздничный молебен по случаю переноса мощей. Все уже находились рядом с ракой преподобного. Службу вел владыка Зиновий. Он широко размахивал кадилом, обходя по дощатому настилу над могилой постамент, где покоились мощи. В какой-то момент он повернулся к монастырской стене и очевидно намеренно и даже довольно долго покадил на могилу Федора Павловича Карамазова. Он уже было двинулся дальше, как под ноги ему упали не просто листья, а целая веточка с усыхающей ветлы. Владыка Зиновий, словно только и ждал этого знака, повернулся вновь к стене и с полной серьезностью несколько раз покадил и на саму ветлу.
Тем временем стала формироваться группа «переносчиков» мощей из шести человек. Назову их поименно, потому что сейчас мне придется объясняться с читателями. Итак, переносить мощи должны государь-император, Победоносцев, Курсулов, отец Паисий и… Иван Карамазов вместе с Дмитрием Карамазовым. Предвижу удивление читателей, и спешу, насколько это возможно, объясниться. Конечно же, по поводу участия последних в переносе мощей не было недостатка в домыслах и различных версиях. Многим нашим обывателям это казалось необъяснимым и даже фантастичным. Иван?.. Ну ладно Иван, но чтобы еще и Митя!!??… Это уже за гранью реальности, а многим даже казалось и приличий. Но самая правдоподобная версия следующая (со временем все точки над «i» расставит Иван Федорович и окончательно прояснит ситуацию). Итак, Константин Петрович Победоносцев, принимая решение о прославлении мощей, решил сам подробно изучить все обстоятельства жизни и смерти преподобного. И тут ему стали известны (об этом, надо думать, позаботился владыка Зиновий) многие обстоятельства связи отца Зосимы с семейством Карамазовых, обстоятельства, о которых он не преминул сообщить и государю-императору. Его царское величество особенно заинтересовали события трагической гибели Федора Павловича Карамазова и особенно не менее трагическая судьба его старшего сына – Дмитрия Карамазова. Тут еще попутно выяснилось, что могила Федора Павловича находится рядом с могилой преподобного, и то, что они были знакомы, и что Федор Павлович «окормлялся» у преподобного отца Зосимы и чуть не был его «духовным сыном». (Так, видимо, все было представлено государю.) Ну и когда решался вопрос о том, кто будет участвовать в переносе мощей, государь сам и предложил привлечь к этому торжеству оставшихся братьев Карамазовых. Но в такой версии участвовать в этом торжестве должно было быть предложено и Алексею Федоровичу Карамазову. Тем более что он единственный из всей братьев постоянно проживал в Скотопригоньевске. Однако мне доподлинно известно, что он точно не приглашался к участию в этом торжестве. Вижу недоумение читателей, но прошу меня извинить – скоро все прояснится.
Тем временем переносчики мощей стали надевать на руки какие-то специальные белые двупалые рукавички, специально предназначенные для этого деяния. Рукавички были украшены вышитыми красными крестами и производства, разумеется, одной из пошивочных монастырских мастерских. Их принес вернувшийся назад отец Софроникс, сбагривший куда-то Лукьяшу и ее мамашу.
– Готов? – почему-то спросил Иван неловко натягивающего на простреленную и замотанную бинтом руку Дмитрия. (Оба должны были находиться сзади, «в ногах».) У Мити стояли в глазах слезы, и он, ничего не ответив, только как-то очень глубоко заглянул в глаза брату, так что у того болезненно дернулась щека, и он поспешил отвести взгляд в сторону. А сама эта иссини выбритая щека у Ивана была затянута поперек белой полоской пластыря. Еще только встретившись сегодня, Митя спросил у брата, что это.
– Пуля от твоей бывшей невесты и моейной нонешней жены-революционерши, несравненной Катерины Ивановны, – зачем-то кривляя свою обычно безупречную речь и ухмыляясь одними кончиками губ, ответил Иван.
И это действительно было так. Катерина Ивановна стреляла в Ивана. И самое поразительное то, что ее пуля задела щеку Ивана так же, как и пуля Ракитина щеку Красоткина. Но подробное повествование об этом, мы отложим, нам и так придется еще не раз прерывать связное изложение событий этих безумных суток. Суток, в которые, кажется, никто из наших главных действующих персонажей не ложился спать – на это просто у них не было времени, да если и выпал какой часок, вряд ли они были бы способны на сон. Но несмотря на это и Иван, и Митя выглядели достойно. Иван – так вообще одет в безупречную иссиня-черную тройку с ослепительно белой рубашкой со стоячими воротничками. Его выдавал, пожалуй, только лихорадочный блеск красноватых от бессонницы глаз. Еще удивительнее – Митя. Бурная ночь, казалось, только умиротворила его. Разве что движения его стали замедленнее и словно бы рассеяннее, но и он выглядел достойно, хотя и на его голове белела метка от пластыря.
Тем временем владыка Зиновий закончил каждение, и монахи грянули торжественное величание, сочиненное отцом Паисием:
– Величаем, величаем тя, преподобный наш отче Зосиме, монахов украшение, грешных человек заступниче, иже и скоты милует…
Подошел самый торжественный момент, когда во главе с государем вся группа переносчиков мощей должны были принять их на «свои рамена» и начать перенос в Троицкий храм. Но и тут не обошлось без очередного опошляющего всю торжественность события эксцесса. Откуда-то появился кот Сибелиус. Видимо, памятую недавний «мышиный рай», он, глядя на очередное скопление людей, подумал о возможности его повторения. Истошно оря, он, воздев трубой хвост, затрусил поспешно, насколько позволяли его габариты, к группе во главе с государем, справедливо полагая, что эти люди и есть главные. Но дорогу ему заступил Курсулов. Генерал Курсулов! Самое время было защитить государя от таких непрошенных и бесцеремонных визитеров. Выступив из-за спины государя на узкую свободную от людей дорожку, по которой трусил кот, он, выпучив побагровевшие глаза, хрипло зашипел:
– Пше-е-е-л-л-л!..
И после пнул ногой еще более истошно взвизгнувшего кота, визг которого на время перекрыл даже пение хора. И как раз во время, когда монахи вытягивали: «…иже и скоты милует…» Кто-то после скажет, что это выглядело как фантасмагория, и оно действительно отчасти так и было. Что бы сказал сам отец Зосима, видя все происходящее?
Тем временем государь и за ним все остальные переносчики мощей взошли на деревянный помост, прикрывающий могилу и обступили раку с мощами. Небольшая заминка вышла с Курсуловым, вернувшимся после доблестной защиты государя обратно. Видимо, не отойдя еще после боевого возбуждения, он перепутал свою сторону, оказавшись на стороне отца Паисия и слегка столкнувшись с ним. И только после этого сообразил свою ошибку и занял правильное место. Правда, определившись, Курсулов, видимо, чтобы загладить свою неловкость, стал командовать:
ebooksa