– Давайте с этой стороны… Государю с главы…
А когда уже приступили к раке:
– Тихонько, тихонько…
А сама последовательность переносчиков была следующая: впереди государь с Победоносцевым, следующая пара – отец Паисий с Курсуловым и последними – Митя и Иван. Причем, справа от мощей – государь, Курсулов и Иван, а слева – Победоносцев, отец Паисий и Митя. Как бы справа – государственная поддержка, поддержка государственных мужей, а слева – духовная. Правда, из этой концепции выпадал Митя, оказавшийся в этой логике на стороне «духовных». Так вышло, что ему выпало поднимать мощи под простреленную руку, но он этим был даже, кажется, доволен, просовывая ее прямо под специальный уступ раки и готовясь ее поднимать. При этом он смотрел куда-то поверх голов, в то время как Иван еще раз бросил ему:
– Готов?..
И в этой фразе было что-то другое, не просто тот смысл, мол, готов ли Митя к одновременному синхронному подъему. Но Митя не отреагировал, он по-прежнему влажными глазами смотрел вверх, в то время как Иван напротив упер голову вниз, внимательно вглядываясь между щелей помоста.
– Кресту твоему поклоняемся Христе!.. – грянули монахи, и внизу между щелей что-то засветило, и следом потянуло запахом факельной гари.
Но в это время со стороны главного корпуса монастыря вслед за ударом колокола донесся пронзительный, хотя и приглушенный расстоянием, женский крик…
IV
продолжение карьеры чиновника Перхотина
Некоторые знаковые события имеют трагическую повторяемость. Их еще называют знаками судьбы. Причем их повторяемость почти всегда не буквальная, но опосредованная и осознается как правило только «постфактум». Вот и для уже знакомого нам Перхотина Петра Ильича это осознание пришло тогда, когда все трагические события, коих он стал свидетелем, уже совершились. Мне вновь пришлось прервать последовательное повествование нашего главного повествования, чтобы пояснить линию событий, вроде бы побочную, но тем не менее непосредственно связанную с нашим повествованием и с ним пересекшуюся, да и к тому же не менее трагичную.
Напомню, что со второго процесса над Дмитрием Федоровичем Карамазовым карьера Петра Ильича быстро пошла в гору, и в настоящее время он уже был помощником прокурора. Правда после трагической гибели его супруги (Перхотиной-Хохлаковой, матери Lise), внутри его как бы что-то надломилось. Нет, он по-прежнему ревностно выполнял служебные обязанности, одержал победы в нескольких тоже довольно известных процессах, но словно бы уже без куража, без вкуса и удовольствия от этих побед. Что-то немного рассеянное стало в нем проявляться в иные минуты. Он мог принимать живое участие в каком-либо обсуждении и неожиданно для своих собеседников совсем внезапно выключиться. Да так, что они вынуждены были осторожно прикоснуться к нему или даже слегка потормошить. Единственным его увлечением осталась бильярдная игра. Она для него превратилась в своеобразную страсть, и почти все свободное время он проводил да «катанием шаров» в трактире или у тех своих приятелей, которые эти столы держали дома. Кстати – и это довольно странно – но сам Петр Ильич у себя не заводил такого стола, даже для тренировок. Ему это почему-то казалось кощунственным. Может быть, это ему напоминало, что его жена погибла как раз в то время, как он «гонял шары», совершенно не слыша за их треском и стуком громы приближающейся грозы?
Политикой Петр Ильич особо не интересовался, но мог принять участие в каких-либо «массовых мероприятиях». Но и там вслед за бурным и активным участием сразу же могло наступить мгновенное необъяснимое «выключение», так что доверять ему что-либо серьезное и ответственное никто не рисковал. Вот и вчера Перхотин был приглашен на костюмированную ажитацию, но в узкий круг подготовителей «акции» по встрече царя зван не был. Петр Ильич из первых рядов наблюдал ажитацию и, разумеется, был свидетелем выступления и падения Лизки. Он одним из первых подбежал к ней на помощь и, конечно же, обратил внимание на то, что Лизку в конце концов забрала с собой и увезла Грушенька. Помечаю это специально, чуть позже станет понятным, почему. Остался Петр Ильич и на «чаепитие», и даже принял участие в бурных дебатах, сопровождавших поедание всех этих «царских корон». Он почему-то выдвинул и активно отстаивал идею, что короны – это вовсе не «натуральная» принадлежность русских царей, что традиция коронования была заимствована с запада и в русских реалиях всегда выглядела смешно и нелепо.
В общем, от Сайталова Петр Ильич вышел довольно поздно, намереваясь завтра с утра присоединиться ко «второму рангу» всех встречающих царя. Это наш Мокей Степаныч для удобства организации этой встречи разделили всех встречающих на четыре «ранга». Первый – самые приближенные, те, кто будут непосредственно встречать царя и выполнять разного рода «ритуальные элементы» (его собственное выражение). Второй – это как раз разного рода чиновники, богатые купцы, лавочники, мастеровые обеспечивающие представительность. Третий – городская «массовка», состоящая из мещан и обывателей. Их задача заполнять все свободные улицы и проходы, создавая впечатление «всенародного истечения» (еще один перл!). И наконец четвертый ранг – все наплывшие в город крестьяне, поденщики, рабочие, в общем – «грязная чернь», которую вообще-то желательно было бы вообще не подпускать к царю, а оттеснить куда подальше, чтобы «Их Величество никак не оскорбились».
Итак, уйдя от Сайталова Петр Ильич отправился не к себе домой, а в трактир «Три тысячи», где еще благополучно и страстно пару часов «резался» в бильярд на заранее договоренной партии с врачом Варвинским. Тем самым, который был медицинским экспертом на первом деле Митеньки. Они тогда и познакомились и со временем не что чтобы сдружились, но сошлись на почве бильярда. Правда Варвинский не любил никакой политики и почему-то лютой ненавистью ненавидел Сайталова, но это не мешало обоим проводить долгие часы за бильярдным столом.
Уже далеко заполночь Петр Ильич возвращался к себе домой на Большую Михайловскую, как внезапно его внимание привлекло одно странное событие. Выходя из переулка к своему дому, он увидел, как по улице пробежала Лизка. Он бы ее и не узнал практически в полной темноте, если бы она не плакала с характерным подвыванием, в котором узнавался неповторимый тембр ее голоса, сохранявшийся даже в плаче. Петр Ильич не успел буквально десяти секунд, – когда он вышел из переулка, Лизка была уже довольно далеко, иначе он бы непременно остановил ее и попытался выяснить, в чем дело. Кричать ей вдогонку или тем более гнаться Петр Ильич не решился. В такую темень и так поздно – это могло быть истолковано превратно. Так он рассудил и отправился к себе домой. Потом он сам себе удивлялся, как быстро он забыл об этом происшествии (еще эксцесс!) – буквально через несколько секунд оно начисто стерлось из его памяти. Раздевшись и выпив на сон грядущий стакан сыворотки из козьего молока (Петр Ильич где-то вычитал, что она исключительно полезна для здоровья), он улегся спать, как он сам потом вспоминал с ощущением «чего-то недоделанного». Это было очень смутное, очень редко им чувствуемое, но характерное ощущение, которое неизменно было вестником «чего-то нехорошего». Нечто подобное он испытал и много лет назад, когда играя партию с тем же Варвинским под приближающуюся грозу, чувствовал в душе что-то похожее.
И предчувствие не обмануло и на этот раз. Петру Ильичу снится сон. Он играет на бильярде со своей покойной женой Катериной Осиповной Перхотиной-Хохлаковой. Причем, она играет в подвенечном платье, белом, большом, шуршащем и Петра Ильича во сне занимает не сама нелепость ситуации (Катерина Осиповна при жизни на дух не переносила бильярд и любые упоминания о нем), а то, почему именно в этом платье. Не смущает его и то, что она говорит не своим голосом, а голосом Лизки. Как будто так и надо:
– Моя кладка, – низким Лизкиным голосом с едва уловимой издевкой произносит Катерина Осиповна после первого попадания в лузу. При этом она не поднимается от стола, а какое-то время продолжает над ним протягиваться с вытянутым кием.
– Массэ, – вновь проговариват она после очередного попадания. Шар действительно полетел по какой-то немыслимо замысловатой дуге, забив в лузу другой и сам улетев в противоположную.
Петра Ильича даже во сне начинает разбирать азарт. «Дай дурака!.. Ну, дай же дурака!» – взволнованно шепчет он про себя, яростно натирая кончик кия.