Братья Карамазовы. Продолжерсия

Дорога с самого начала задумывалась как «народная» и должна была строиться путем сложения усилий государственного и частного капитала. В этом, собственно, и заключалась вся ее «народность». Государство обеспечивало планирование, техническое обеспечение и предоставляло подряды на основные работы, которые должны были быть «освоены» частным капиталом, попросту говоря нашими местными купцами, главную роль среди которых играл уже небезызвестный нам Горсткин, или Лягавый. (Я все не могу окончательно определиться, как его лучше именовать в нашем романе – и в том и в другом варианте есть свой дополняющий другой вариант смысл.) Им была основана на принципе паевого участия компания «Горсткин и К^о» с ключевой долей именно его капитала. Не будем утомлять читателя подробностями экономических отношений – только скажем, что Лягавый сумел всех прогнуть и подогнать под себя так, что никто из других купцов не смел и пикнуть против него. Все трения, как правило, устранялись его угрозами выгнать «строптивых» из компании, а это для наших купчиков было бы смерти подобно – где еще можно найти такие щедрые государственные субсидии с такими твердо обеспеченными гарантиями. Все это походило на стародавнюю систему откупов. Государство предоставляло подряд и его финансировало, а вот, как были освоены эти деньги, сколько на них было заработано других денег, и сколько выжато пота из конкретных работников – это уже мало кого интересовало. Естественно, такая государственная «кормушка» оказалась привлекательной для всех наших местных дельцов с Горсткиным во главе, и он пытался везде поиметь свою выгоду. Прокладка самого пути как дело технически сложное осуществлялось государственной компанией, а вот все подготовительные работы – расчистка маршрута, его выравнивание, рытье траншей, создание насыпей, обустройство прилегающей местности, окончательная доводка шпал – все это отдавалось под подряды компании Лягавого. Но он не был бы Лягавым, если бы не попытался расширить свою компетенцию. Он даже умудрился влезть и в «святое святых» – укладку самих путей. Так, съездив в Петербург, сумел договориться с нечистым на руку поставщиком шпал и вместо положенных сосновых оных (естественно дорогих, так как они еще проходят длительный процесс глубокого смоления), пригнал заказанные где-то на недалекой лесопилки березовые, только чуть для вида осмоленные сверху. Такие бы не пролежали в земле и пары десятков лет. Лягавый тщательно пытался скрыть свои махинации, в частности, укладывая березовые и сосновые шпалы через одну. То, что подобная махинация могла вылиться в будущем даже и в крушение поезда, Лягавого не волновала. Спасло ситуацию только хорошее знание своего дела, дотошность и принципиальность Красоткина, который вел наблюдение за строительством дороги в качестве «инженерного смотрителя». Поддельные шпалы Лягавого были уложены на одном из участков пути более чем на сотню метров, как Красоткин заметил подделку. Просто потому, что березовые шпалы, да еще и недостаточно просмоленные весили гораздо меньше, чем сосновые, и Красоткина заинтересовало, как это рабочие так легко с ними управляются. Оставалось только расковырять древесину поглубже и обнаружить вместо сосны «липу», то есть березу. Он не замедлил поднять «бучу», проверил каждую шпалу из уже уложенных, выявил все березовые и потребовал с Лягавого (а его компания заведовала и доставкой шпал к месту их укладки) заменить все «липовые» березовые шпалы. В противном случае он грозил прокурором и судом. Скрежеща зубами за неудавшуюся махинацию, тот был вынужден заменить свои березовые шпалы на сосновые. Правда, и тут сумел особо не пострадать в материальном плане, ибо за замену шпал работникам практически ничего не заплатил. С этого момента на нашей стройке началась особенно жестокая эксплуатация детского труда. А сам Красоткин в этом эпизоде проявил себя как-то очень характерно, выступив неумолимым «борцом за качество», хотя и видел, что эта борьба оборачивается жестокими злоупотреблениями и страданиями простого рабочего люда и даже детей. Его за глаза, да и иногда и в глаза стали называть «железный инженер», или даже просто «Железный», и он не мог не признаваться себе, что эта характеристика ему безмерно льстила.

Итак, первоначально набранные работники – а это в большинстве своем были крестьяне из близлежащих сел (Мокрого, Ильинского и Чермашни) – задавленные эксплуатацией и безмерной жадностью Лягавого, и хотели бы разбежаться, да не тут то было. Большинство из них уже находилось в кабале у него, многие брали «авансы» вперед (а он намеренно их давал, зная, что это очень удобная петля на шее работника) – и что им теперь оставалось делать? Особенно тем из них, у кого и свое хозяйство осталось без должного попечения. Естественно – присылать на стройку вместо себя своих детей. Лягавый сначала, было, это хотел пресечь, но очень быстро распознал выгоду такого положения. Нормы выработки, там, где их можно было определить, например, на сортировке щебенки – остались практически теми же (если и уменьшились, то незначительно), а вот заплаты он урезал вдвое, а то и втрое. Подростки от двенадцати до шестнадцати лет в зависимости от качества труда получали 5-7 копеек в день. Но для этого надо было работать от зари и до зари. А детям до двенадцати лет (а таких было на стройке немало) он платил всего «копеечку» в день. Действительно – всего копеечку, но это копеечка поистине была трудовая и дорогого стоила. Целый день рубить кустарники или собирать и жечь сучья и корни, или перебирать щебенку (в соответствии с технологией сначала на грунт ложилась крупная, а сверху, под шпалу, мелкая – за этим строго следил Красоткин), или ровнять землю… Особая статья – когда стали укладывать шпалы и рельсы. По технологии шпалы нужно было перед укладкой еще раз осмолить – и вот вдоль всего пути задымили котлы с густым булькающим гудроном, а топили их, то есть жгли костры под ними, в основном те же дети. Даже появился специальный термин – «смоляные детки». Так как их легко было узнать по вонючему, ничем не сводимому запаху гудрона и темным, въевшимся в кожу от едкого дыма грязным полосам на лбу и под глазами. Про руки уже и нечего говорить – они были просто черными от несмываемой земляной смолы. К чести Красоткина, он пытался бороться и с этим злоупотреблением, только победить его оказалось сложнее, чем в истории со шпалами. Когда однажды по его настоянию прибыл на стройку какой-то «трудовой инспектор», дети, разумеется, уже запуганные своими родителями (а те в свою очередь Лягавым, пригрозившим разом собрать все «недоимки»), молчали как рыбы, и были представлены как «добровольные помощники» на «всенародной стройке». Тем все и закончилось, и дети продолжали трудиться и эксплуатироваться, часто сбиваясь в свои «стайки» и даже «артели» и даже со своими «начальниками». С одной такой «артелью», имеющей отношению к нашему дальнейшему повествованию, мы сейчас познакомимся поближе.

II

старенький батюшка и новые мальчики

Так получилось, что к появлению на страницах нашего романа новых персонажей и даже в некотором роде героев самое прямое отношение имеет Ильинский батюшка, тот самый, который был в дружбе с Федором Павловичем и еще пытался помочь Мите с его незадачливым визитом к Лягавому. Он был и на похоронах Федора Павловича, служил по нем панихиду, да и потом часто бывал в нашем городе по делам. Несмотря на преклонный уже возраст и не очень внушительный внешний вид, звали его Владислав Пересветович Пересветов. Когда в недавнем прошлом всю духовную прослойку обязали взять себе фамилии, его предок, видимо, хотел придать внушительности своему роду, да еще оказался поклонником древних славянских имен. Так получилось, что как раз через Ильинское (а оно находилось в семи верстах от Мокрого) и прошла новая ветка железной дороги, и естественно дело духовного окормления работников «народной» стройки легло на плечи нашего батюшки. Он часто выезжал на работы, служил молебны, отпевал покалеченных, надорвавшихся или умерших от пьянки (а это случалось нередко), и самое живое участие принимал в судьбах работающих на стройке детей. Видимо, не без Божьего промысла, когда стройка вплотную подошла к нашему городу, батюшку перевели служить настоятелем в нашу Успенскую церковь, ту самую, кстати, где отпевали памятного нам Илюшечку, да и Федора Павловича Карамазова тоже. Уже в Скотопригоньевске его в своем роде беспримерная педагогическая деятельность приобрела в соответствие с новыми возможностями и новый размах. Здесь под его опеку попали наши детки – из самых что ни на есть беднейших слоев, те, которые самым безжалостным образом и эксплуатировались Лягавым на стройке. Моральные увещевания на того же Горсткина оказывали слабое влияние – хотя Ильинский батюшка пробовал и это – он нашел возможность помогать детям даже экономически. Например, по праздникам и воскресеньям (а завершалась стройка в авральном порядке – и начальство из Петербурга, и Лягавый давили на людей немилосердно) умудрялся нескольким таким своим детям платить ту же самую «копеечку», которую они должны были заработать у Горсткина. И со временем под его опекой оказалась целая команда таких мальчиков, которых он называл «мои алтарники», и он действительно привлек к службе и даже не только в алтаре. Стройка к настоящему времени закончилась (точнее, была взята пауза перед работами по продолжению ветки), а мальчики у него так и остались алтарными служками, и это была единственная церковь в нашем городе, где во время службы участвовало столько детей. В своем роде это было умилительное зрелище, когда во время так называемого «малого выхода», когда выносится запрестольное Евангелие, эта процессия сопровождалась целой вереницей мальчиков в стихарчиках (а батюшка нашел возможность пошить и их) со свечами в руках. Самому маленькому из них, наверно не было и десяти лет, а старший из них выглядел уже совсем взрослым, хотя ему еще не было и восемнадцати.

Этого самого старшего из мальчиков звали Максенин Владимир, это был тот самый трудник, который сначала для борьбы с мышами принес монастырского кота Сибелиуса, а затем, защищая свою мать, бросался с лопатой на жандармского полковника и, несмотря на заступничество Мити, был жестоко избит жандармами. Сам он родом был из Мокрого, у его матери было семеро детей, среди которых он был старшим и единственным мальчиком (отец пару лет назад погиб, задавленный упавшим деревом), и с самого начала стройки был вынужден тяжелым трудом зарабатывать свои «копеечки» для совсем обнищавшей семьи. Батюшка помог ему и после окончания стройки, договорившись с отцом Паисием, чтобы его взяли в монастырь трудником (там у него в общежитии для трудников была своя койка) и одновременно он помогал батюшке во время церковных служб, являясь старшим над всеми остальными алтарниками. Отец Владислав даже благословил его на послушание чтеца, которое тот выполнял с особым «тщанием». Был он высокого роста, широкоплечий, с серыми выразительными глазами и по виду его простого русского лица, только чуть подпорченного оспинками, ему можно было бы дать и все двадцать. Когда он читал «Апостол», то так неестественно низко опускал голос, рокоча уже какими-то утробными звуками и обертонами, что внимание сразу же переносилось с содержания читаемого на такое необычное его исполнение. Максенин еще как-то совсем уже по-звериному выдвигал вперед нижнюю челюсть и сдвигал брови, так что во всем этом запечатлевалось и нечто устрашающее. Впрочем, многим, особенно нашим дамам, такое чтение особенно нравилось, и в нашу Успенскую церковь заходить на праздничные службы даже стало модным. Это так и называлось – «послушать Максенина». Ему же было доверено и совместное с прихожанами исполнение «Верую» и «Отче наш». Он, выйдя из алтаря, единственный обращался лицом к молящимся, в то время как остальные мальчики стояли перед ним, как некие солдаты или даже офицеры (солдатами скорее были простые верующие в храме), и они должны были четко подчиняться скупым, но жестким движениям его правой ладони, задающей ритм совместного пения. Батюшка также доверял своей «правой руке», как он называл Максенина, и многие бытовые вопросы – подготовку очередного служения и уборку храма после службы. Был тот к тому же далеко не глуп, и еще в Мокром посещал сначала церковно-приходскую и воскресную школы, пока жестокая экономическая нужда не заставила его податься на стройку железной дороги. Однако уже и в Скотопригоньевске, батюшка находил возможности помогать ему с продолжением образования. Посещать настоящую прогимназию у него не было никаких вариантов, но он вместе с другими такими же малообеспеченными мальчиками приходил на «частные уроки» к Lise, которая выделяла его цепкий ум и природную сметливость.

На стройке железной дороги Максенин и познакомился с Красоткиным, и тот тоже выделил его среди неразвитых, темных и забитых нуждой сверстников. Он даже привлек его к самой ответственной на стройке работе – проверке крепления межрельсовых стыков – работе, которую выполнял сам, и в ходе этой работы «на пару» просвещал «смышленого парнишку», как он сам называл это общение. Они беседовали о многих вещах – от версий происхождения мира до чисто бытовых и экономических вопросов, и Красоткину не составило большого труда «обратить» Максенина и сделать из него «революционера», готового убивать и взрывать ради «освобождения трудящихся от несправедливого гнета». Что такое гнет и несправедливость тот знал не понаслышке, а на собственной шкуре…, шкуре еще такой молодой, но уже покрытой мозолями и шрамами. Но, надо сказать, что даже в этой сфере Максенин проявлял немного странную и раздражительную для Красоткина самостоятельность. И как тот не пытался сблизиться и сделать его своим «alter ego»⁹ (где-то в глубине души, не отдавая себе отчета, Красоткин хотел стать для Максенина тем, чем был он сам для Алеши), между ними все равно оставался барьер – и происхождения, и экономического положения. Действительно, Максенин, не пускал своего патрона к себе в сердце, ибо в глубине души, несмотря на общую «революционность», считал Красоткина «баричем», хоть полезным и нужным, ибо он перешел на сторону «трудящихся», но все-таки в своей основе так им и оставшимся. Надо сказать, что и сам Максенин в этой группе мальчиков-алтарников стал чем-то вроде Алеши для тех еще мальчиков-гимназистов. И, похоже, что они проходили ту же самую эволюцию, что и прежние мальчики, только в гораздо более короткие сроки и в несравненно более жестоких формах. Впрочем, мы об этом скоро поговорим подробнее.

Что касается всех этих других мальчиков, то среди них каким-то своим «ангелоподобным» обликом выделялся небольшой и худенький двенадцатилетний паренек с неуклюжей фамилией Успено-Вознесенский. Он был сыном священника, и его фамилия – еще один отголосок произвола с их выбором. Ибо, когда его родители венчались, никто из обоих священнических родов, представлявших жениха и невесту, не захотел уступать своей фамилии, что в результате так неуклюже слились в одну. Он, кстати, был сыном бывшего священника Успенской церкви, который, что уж там греха таить, просто спился, и его вывели из штата, а уже на его место пригласили Ильинского батюшку – отца Владислава. Звали этого мальчика Вячеслав, или просто Славик, впрочем, в кругу других мальчиков-алтарников, его никто так не звал – у него была кличка «Зюся». И, надо сказать, довольно меткая. Ибо было во всем его облике что-то одновременно и женственно-детское, чуть не до сопливости, и неотмирное, а в больших голубых глазах всегда светилась какая-то непонятная и странная для его возраста грусть. Отец Владислав относился к нему бережно, и очень огорчался, что другие алтарники его не признают, всячески третируют так, что он у них стал объектом самых колких насмешек и издевательств. (К сожалению, ситуация с Илюшей всегда имела и будет иметь неизбежное повторение и продолжение в любой компании детей и подростков.) Славик – это был тот самый мальчик, который при ночной ловле раков для праздничного монастырского обеда, провалился в яму и был спасен только благодаря расторопности Максенина. Так получилось, что Славик шел впереди Максенина метров за десять, да еще и без факела, и ушел под воду без крика и даже без особого шума. Максенин только по странным пузырям на поверхности воды заподозрил что-то неладное – прокричав пару раз «Зюся, ты где?» и не получив ответа – догадался в чем дело, нырнул в воду и тем спас незадачливого раколова. Тот уже был с полными легкими воды, без сознания, но опыт Максенина помог и здесь вернуть бедолагу к жизни. У Максенина была самая младшая сестренка, которая была больна чем-то в роде эпилепсии и расслабленности, и ее тоже время от времени приходилось «возвращать к жизни». Это та самая девочка, что вроде как исцелилась у мощей преподобного Зосимы, но об этом в свое время.

Что касается остальных мальчиков-алтарников, то они, хотя и были грубее и неразвитее, чем Максенин или Славик, но тоже не без своих отличительных особенностей и даже «изюминок» – и только недостаток места и времени (да и данное вам, читатели, обещание – не уклоняться «по сторонам») не позволяет мне говорить о них подробно. Все они происходили из самых беднейших слоев населения нашего городка, но общение с Ильинским батюшкой и жестокая «школа» железнодорожной стройки несомненно наложили отпечаток на их развитие. Хотя в своей основе они все-таки остались обычными детьми и подростками – и даже со своими играми, отразившими их повседневную жизнь, сосредоточенную вокруг железной дороги. Впрочем, слово «игры» я все-таки заберу кавычками и посвящу им отдельную главку.

III

опасные «игры»

Кто же из нас, живя по близости с железной дорогой, да еще в детстве или в близком к нему возрасте, не переживал, не испытывал на себе всей романтики этого соседства?!.. Один взгляд на эти стальные чудища паровозов, окутанные белыми парами и клубами черного дыма, чудища, напоминающие сказочных змеев Горынычей, просто не может не привораживать намертво сердце каждого мальчишки. А уж когда они проносятся мимо, обдавая нас всеми этими устрашающими и в то же время возбуждающими запахами и звуками, все эти ревы, сипы, гудки, вздохи и хрюки их стальных утроб – это ли не сладкая сердечная истома, это ли не воплощение многих юных мечтаний и самых невозможных фантазий! А уж подложить что-нибудь на рельсу и посмотреть потом, что из этого выйдет – я не помню, чтобы кто мог удержаться от этого искушения. Подложить гвоздь – сотку или даже стопятьдесятку – а потом из полученной плюсны заточить и обделать под себя перочинный ножичек – это стало даже как бы и «узаконенным» некоим образом промыслом. Тот, кто не делал себе такого ножичка, уж и настоящим «пацаном» не мог считаться. Держишь такую расплющенную заготовку в руке – а она еще горячая после десятков стальных колес, только что ее распластовавших – и сердце невольно содрогается от ощущения прокатившейся мимо жуткой мощи. Я уже не говорю о тех ощущениях, когда ты едешь на самом поезде, особенно где-то его открытой площадке – словно отправляешься в полет за самой своей заветной мечтой.

Впрочем, нашим скотопригоньевским детям ездить на этих «змеях Горынычах» в виду бедности приходилось мало, больше наблюдать за их «полетами», да и то пока относительно редко. В расписании, что временно установилось после завершения строительства, поезда ходили от столичной ветки до Скотопригоньевска всего дважды в день – утром туда и вечером обратно. Подходя к нашему городу, железная дорога делала довольно большую петлю, стремясь обойти монастырь и прилегающее к нему кладбище, и здесь, на самом крутом ее изгибе и собирались наши мальчики во главе с Максениным. К этому изгибу с одной стороны почти вплотную прилегало кладбище, с другой – небольшой ольховый лесок и тут же сооружен мосток через нашу Вонючую речку – она уже, кажется, официально приобрела такое неблаговидное название. Кстати, этот мосток тоже приобрел себе дурную славу, ибо при его строительстве обрушившийся каменный блок напрочь отбил руку одному из рабочих, который, несмотря на эту, казалось бы, не смертельную травму, все-таки умер в нашей земской больнице. Даже успела сложиться легенда, что по ночам в этом месте кто-то неожиданно хватает за руки незадачливых путников – черт или дух этого несчастного строителя. В общем, место для сборов наших мальчиков во главе с Максениным было самое что ни на есть подходящее – тут тебе и зловещая романтика, и есть где укрыться и где поиграть в особые «железнорожные» (так было переделано слово «железнодорожные») «игры». Опять же слово «игры» забираю кавычками, так как эти забавы трудно назвать играми в собственном смысле слова – это скорее были довольно жестокие испытания, которые были придуманы Максениным для «проверки на вшивость».

Первая такая «забава» называлась «срачита». (В который раз не могу не удивляться неуловимо тонкой и точной «лингвистической» интуиции, казалось бы, еще только формирующихся юных умов.) Ее происхождение имело даже некоторую предысторию. На самом крутом изгибе железнодорожных рельс, перед тем, как они поворачивали на мост, между стыков двух рельс на внешнем обводе был особенно широкий зазор. Это соответствовало технологии (Красоткин лично осматривал и контролировал соединение рельсов в этом месте), так как специально было устроено с целью предотвращения деформации рельсов в случае перепада температур во времена зимних морозов или летнего зноя. Сначала в этот зазор просто вставлялись железные прутья, один из концов которых выходил на рельс, а другой зарывался в землю, и тогда с опорой на соединительную планку, скрепляющую эти рельсы, получался своеобразный рычаг. Мальчишкам было любопытно наблюдать, как колеса поезда надавливали на выступающий над рельсом выступ прута, и тогда другой его конец буквально взрывал землю и далеко отбрасывал все то, что ради интереса клалось сверху – камни, пеньки и даже небольшие бревна. Эффект получался, хотя и одноразовый, но впечатляющий. Максенин же из этой относительно невинной забавы сделал жестокий и опасный «аттракцион». Где-то им было раздобыто «седло» – действительно напоминающее седло, полая деревянная колода, которую используют портные для растяжки и обмерки материи. Теперь второй конец прута засовывался под эту колоду, а на само это «седло» садился кто-нибудь из мальчиков. Он и принимал на себя удар прута и вместе с колодой взлетал на воздух, испытывая при этом весьма сильные физические и эмоциональные потрясения, которые, собственно, и привлекали наших героев. Естественно, эти «полеты» не могли не обойтись без травм – разбитые носы и синие задницы еще бы куда ни шли, но жестокие вывихи и однажды случившийся перелом ноги у одного из мальчишек заставили Максенина усовершенствовать свое изобретение. К слову скажем, что все эти травмы были связаны с тут же развернувшимся соревнованием на то, кто улетит дальше и при этом не отпустит из-под себя собственно «срачиту» – это деревянное седло. Главное «неудобство» аттракциона заключалось в его «одноразовости», и найти способ многократного использования этого рычага – вот на что были направлены незаурядные изобретательские потенции способного Максенина. И способный юноша нашел техническое решение. Теперь в зазор вставлялся достаточно длинный стальной шкворень, а примерно на метровом расстоянии от рельса он вделал в землю металлический кронштейн, ставший точкой опорой рычага и одновременно закреплявший шкворень в специальном пазу. Другой его конец уходил внутрь седла и крепился уже внутри него, причем через специальный расширительный раструб, чтобы не дробить и крошить древесину. Наконец-то был найден способ преодолеть одноразовый эффект «первого колеса» и использовать давящую силу всех колес поезда. Шкворень уже не взлетал на воздух вместе с седлом, а бился внутри седла после каждого нажима очередного колеса. Само седло при этом ходило ходуном, и теперь вся задача заключалась в том, чтобы суметь продержаться на нем вплоть до самого последнего вагона и его последнего колеса. Вот так, собственно и появилась настоящая «срачита», изобретением которой Максенин очень гордился, и которая вскоре стала не только «аттракционом» или «проверкой на вшивость», а и средством давления и даже жестокого наказания непокорных. Потому что удержаться на «срачите» до конца прохождение поезда мало кому удавалось – очень быстро отбивалась и задница, да и руки, которыми мальчишки вцеплялись в противоположный край седла. И тогда Максениным было придумано уже, кажется, последнее усовершенствование «срачиты» и уже в чисто карательных целях. Это были ремни, что крепились снизу «срачиты» и которыми провинившийся накрепко привязывался к ней, и при всем своем желании не мог сойти с нее, пока не пройдет последний вагон. И уже дважды были проведены показательные наказания подобным образом. Одним из наказанных был уже знакомый нам Славик, или «Зюся», который не смог выполнить беспрекословное задание Максенина – «украсть и принести 10 копеек на революцию». Так было сформулировано задание и деспотически контролировалось его выполнение. Деньги нельзя было взять каким-то другим образом – из копилки, занять, заработать – только украсть, причем именно у родителей или лиц, их заменявших – то есть самых близких и ближних. Максенин простыми словами объяснил, что революция «выше мамы и папы» и кто не выдержит этой «проверки на вшивость», будет подвергнут наказанию. Каждый должен был рассказать о том, как он украл эти деньги – так сказать поделиться опытом, мало того, кто-то должен был подтвердить, что эти слова – правда, стать своеобразным «поручителем» под угрозой применения наказания и к самому поручителю. Славик единственный, кто сказал, что не смог взять деньги, так как это «слишком плохо», чем вызвал презрительный шик других мальчишек и праведный гнев Максенина, тут же приговорившего его к «срачите». После нее он с разбитой посиневший задницей какое-то время не мог даже сделать нескольких шагов. Второй мальчишка был приговорен к «срачите» уже не за конкретную провинность, а так сказать, профилактически. Где это только Максенин научился таким иезуитским способам давления на людей!.. Так вот. Однажды он потребовал определить «слабое звено» – каждый должен был написать на бумажке имя того, кто, по его мнению, и есть это «слабое звено» – то есть может «расколоться» в полиции или попав в руки жандармов. Он действительно принес для этого перо, чернила и бумагу, да и процедура была выдержана. Каждый в тайне от других подходил к заветному пеньку, писал имя и засовывал бумажку в глиняный горшок, который был затем разбит с последующим публичным чтением имени каждого, кто был написан на этих бумажках. Зюся не присутствовал на этой процедуре – он еще отходил от недавней экзекуции, а то бы наверно написали его. Но Максенин строго потребовал, чтобы писали только тех, кто в данный момент наличествует, причем не исключая и его самого. Да и читал он имена в психологическом плане мастерски – не торопясь и с многозначительными усмешечками на тонких и почти бескровных губах, давая каждому возможность пережить страх и получая явное удовольствие от созерцания этого страха. Больше всего голосов (три бумажки) собрал хмурый и кряжистый мальчик по кличке «Коча» (Кочнев Захар). Он, казалось, даже не был испуган или хоть обескуражен, спокойно дал себя привязать к «срачите» и на удивление мужественно перенес экзекуцию во время возвращения вечернего поезда на Воловью станцию. Его состояние выдал только лихорадочный блеск глаз из-под угрюмо надвинутых друг на друга бровей. Максенин, кстати, словно не до конца удовлетворенный, внес еще одно предложение – чтобы те, кто хоть раз упоминались на бумажках, тоже прошли «срачиту» – но только добровольно. Мол, так можно отвести от себя все подозрения в возможной «измене». И такой доброволец нашелся. Им оказался худощавый жилистый мальчишка, с восточной раскосинкой в глазах, по кличке «Тюхай»… Редкий случай, когда его кличка полностью совпадала с фамилией. Он происходил из высланной еще во время Кавказской войны татарской семьи. Их насильно переселили, а уже на месте еще и заставили покреститься – тоже, так сказать, в доказательство лояльности… Так вот. Тюхай после предложения Максенина сразу же подорвался, чуть ли не готов был тут же привязывать себя к «срачите». Однако для этого нужно было ждать утреннего поезда, поэтому Максенин отложил новую «срачиту» на неопределенное время. Сам он, кстати, тоже прошел эту процедуру, но еще на этапе изобретения и формирования «срачиты», когда она еще была в ранге «игры», а не экзекуции или проверки на вшивость. Ему, пока единственному, удалось удержаться верхом на «срачите» до конца прохода всего состава без использования привязных ремней.

Но «срачита» была не единственной опасной «забавой», практиковавшейся среди наших мальчиков. Неуемная фантазия Максенина изобрела еще один способ пощекотать нервы и выстроить еще одно средство давления на своих подопечных. Как, впрочем, и средство умело провоцируемой зависти и вожделения с их стороны. Эта забава называлась «бусырка». Здесь я теряюсь в способности объяснить какую-либо лингвистическую связь между словом и содержанием того, что оно выражает. Так что сразу переходим к сути. Если в двух словах, то нужно было зажженную и зажатую между зубами папиросу потушить во время прохождения поезда между его колесами. То есть надо было так сунуться к рельсу, чтобы очередное колесо какого-то вагона наехало на тлеющий кончик папиросы и потушило ее. Задача действительно весьма трудная и уже несущая непосредственную угрозу для жизни, так как между головой испытуемого и этим самым колесом оставалась всего-то несколько сантиметров – длина этой самой папиросы. Да и какую-либо психологическую подготовку времени не было. Уже во время прохождения локомотива ты должен был выйти из леса и подползти по насыпи к рельсам и успеть потушить папиросу, пока не пройдет последний вагон. Завороженным и трепещущим от страха и волнения мальчишкам Максенин уже несколько раз демонстрировал исполнение «бусырки», причем, как в «прямом», так и в «обратном» исполнении. Первый раз он выполз на насыпь и лег головой по ходу движения поезда, а в другой раз в обратном. Причем, после второго раза у него в рту остался только треть полуизжеванного пустого цилиндра папиросы – так глубоко он сунул ее под колесо поезда.

Все эти «опасные игры» еще и соответствующим образом маскировались, в чем была их дополнительная соль и привлекательность. «Бусырку» нужно было начинать только после прохождения паровоза, иначе лежащий возле рельса человек непременно бы привлек внимание машиниста. А вот со «срачитой» было сложнее. Но здесь помогала сама местность и особенность рельсового пути, который именно в этом месте давал самую крутую петлю изо всех возможных в железнодорожном строительстве. Поэтому любой из наблюдателей, созерцающий ту сторону пути, где находилась «срачита», даже заметив ее и заподозрив что-то неладное, не мог бы внимательно все рассмотреть при всем своем желании. Так как изгиб пути немедленно по прохождении выводил «срачиту» из области возможного обзора. Чтобы что-то рассмотреть, нужно было бы сразу же высовываться в окно, да и то это давало возможность наблюдения на непродолжительное время. Но Максенин, чтобы полностью исключить какие-то длительные возможности для наблюдения со стороны пассажиров поезда, использовал и средства маскировки. Я упоминал уже, что с этой стороны к железнодорожной ветке почти вплотную подступали ольховые заросли, уходящие уже к нашей Вонючей речке. Их, конечно, вырубали (кстати, те же самые мальчики) на положенное расстояние, но так как в этом месте уже начинался неровный лощинистый уклон, все положенные требования по «расчистке прилегающей территории» было соблюсти невозможно. «Срачита» располагалась напротив заросшей ольхой лощины, где перед началом каждой процедуры и рубились ветви, которыми загораживался обзор в зависимости от того, куда двигался поезд – к городу или из города. Так что машинистам трудно было бы что-то рассмотреть даже при условии, что они будут очень внимательны и наблюдательны, а что касается пассажиров, то от них, естественно, мало что зависело.

Что ж, после такого продолжительного объяснительного вступления, не утомившим, я надеюсь, читателей, можно переходить к описанию непосредственных событий, связанных с нашими мальчиками. Уже сейчас по прошествии всех этих событий невольно содрогаешься от, казалось бы, невозможности всего произошедшего, и приходит на ум жесткий и по-прежнему недоуменный вопрос: как все могло произойти или даже кто виноват в том, что наши мальчики оказались способными на такие кощунства и жестокости? Ведь тот же Максенин Владимир, как бы трудно ему ни жилось, ведь нельзя же сказать, что он никогда не сталкивался с человеческой добротой и участием. Ему помогали и Ильинский батюшка, и отец Паисий, устроивший его в нашу обитель, да и сам Красоткин, соблазнивший его «революцией», вряд ли мог предположить, во что выльется его «покровительство». Нет, есть что-то глубоко неправильное в том, как мы пытаемся воспитывать наших детей. Впрочем, рано еще обобщать и философствовать, продолжим наше фактическое повествование.

IV

«кощуры»

Я не упоминал еще об одной черте наших мальчиков – черте столь же удивительной, сколь и отвратительной – почти все из них были атеистами. Даже не просто атеистами, а, как бы это выразиться точнее, – злобствующими и злонамеренными атеистами. Все, за исключением Славика. Опять же теряюсь в объяснении этого странного явления. Конечно, большинство наших мальчиков происходили из плохо обеспеченных семей, угнетенных бедностью и социальным неблагополучием, конечно, они видели много жестокого и злого, чего в их возрасте видеть противопоказано – и не просто видели, но и перенесли на себе… Может, в этом и состоит разгадка? В нежном и юном возрасте человек с особым доверием смотрит на окружающий его мир, и когда этот мир обрушивается на него злобой, насилием и вероломством – это практически невозможно вынести. В душе ломается что-то главное, то главное, через которое человек и общается с Богом. Но опять же снова хочу возразить себе. И добро же видели – и не просто видели, но и испытывали на себе. Добро тоже пробивалось и достигало их душ. Да и не все из них стали атеистами. Тот же Славик. Разве мало он перенес горя, злобы и издевательств? Но не сломался же!.. Не утратил самое главное – веру. Что-то же удержало его душу от слома и ожесточения. Да, трудно, как же трудно все это объяснить!.. Остается только описывать, надеясь, что со временем что-то прояснится. А пока наши мальчики словно соревновались друг с другом в богохульстве и кощунстве. Даже слово такое соответствующее придумали – «кощуры». «Кощуры» – это и они сами, и все богохульства ими изрыгаемые и изобретаемые. Максенин и здесь проявил себя по полной, придумывая все новые и новые способы этих богохульств. Им даже был изобретен специальный «узнавательный знак» для «кощуров». «Кощуры» должны были носить нательный крест задом наперед – то есть Христом, изображенным на кресте, не наружу, а к телу. «Пусть Христосик понюхает, а то и попьет нашего трудового потца», – изрек он по этому поводу, когда внедрял подобный знак в среду своих мальчишек. И ведь все перевернули кресты. Все, кроме Славика… Еще одним «кощуром» стал заход мальчишек в алтарь. Они, разумеется, во время службы входили в алтарь через дьяконские ворота, справа и слева от царских. На этих воротах были изображены архангелы Гавриил и Михаил. Так вот: при входе в алтарь мальчишки, вместо того, чтобы приложиться к архангельским дланям, показывали в последний момент, как бы дразня, языки.