Братья Карамазовы. Продолжерсия

– Откуда ты знаешь, чему он меня учил? – неожиданно и резко перебил его Алеша. – Может быть, он меня и этому тоже учил…, – И словно спохватившись своей неожиданной откровенности, добавил уже тихо: – да, и этому…, когда готовил к жизни в миру.

– У-у-у!.. – неожиданно простонал Иван, закрывши лицо руками. – Алеша?.. Алеша!.. У-у!.. – каким-то утробным стоном вновь сопроводил свои восклицания… – Алеша!.. Ну, хорошо…, Алеша, но ведь ты не можешь не понимать, что старшие братья не отдадут свою власть добровольно. Что революция младших братьев – это революция в крови, когда добрая половина одних братьев убьет другую половину своих родных братьев, что это Каинов сюжет во вселенском масштабе, что это Каинова революция – неужели тебя это не пугает и не ужасает?..

– Но ведь нет другого пути. Он был возможен, пока был жив отец… Отца еще можно было уговорить и упросить поступить более справедливо. Но ведь отца-то убили, Иван…

Алеша проговорил это как-то странно, ведь подобравшись и с видимой и вдруг проступившей тоской в лице. Иван разом почувствовал эту тоску и недоуменно стал всматриваться в него. В то время как Алеша продолжил:

– Ты понимаешь, о каком Отце я говорю – об Отце с большой буквы. Его убили все его сыновья, понимаешь?.. Все… Все желали Его смерти – всем Он мешал, и они все Его убили…

– И ты?

– И я… И я, может быть, больше всех и мне сейчас кажется даже раньше всех… Хотя я до конца и не смогу тебе объяснить, как это произошло. Как все, что для меня было так дорого и свято стало вдруг самой большой мерзостью и гадостью… Но так действительно стало… Хотя, знаешь, почему-то вспоминается тот коврик… И нейдет из головы, как некая отправная точка. Видимо с него все и началось…

– Какой коврик?

– Коврик?!.. А – да, сейчас расскажу… – Алеша словно впал в задумчивость, но и тоскливое выражение его лица не исчезло. – Коврик, коврик этот… Орлец что ли то был, вроде тех, что подкладывают под ноги архиерею – уже точно не помню… Я тогда только пару, может, не больше, месяцев был в монастыре… Праздник какой-то был – народу тьма-тьмущая прибыло… На ночь пустили в храм… Да – тогда еще пускали. Ну и размещались – кто где мог на полу. Устраивались, где могли. Я тогда зачем-то зашел в храм – уже ближе к полуночи. И там, у колонны к клиросу правому, женщина одна – прямо на каменном полу. И девочка у нее была, дочка маленькая – лет четырех-трех, не боле… Вот она-то и взяла тогда коврик этот – он лежал на лавке клиросной… Заметь – на лавку-то никто и не думал моститься… Не для себя взяла – для девочки, чтобы той на голом полу не лежать… И тут из алтаря выходит этот монах… Странно – я потом его больше в монастыре не видел – со скита, может быть, а может, приезжий откуда… Он к ней подошел – и вырвал… Да – у матери и прямо из-под девочки… «Обнаглели совсем!» – это он так сказал… И коврик этот потом обратно бросил – в стопку. Там много лежало, пыльных, грязных – их еще выбивать нужно было… Так они и остались лежать там… И люди остались… лежать прямо на каменном полу… Никто не посмел больше прикоснуться. Люди-то у нас смиренные… А меня тогда как полоснуло по сердцу. Вышел, а успокоиться не могу… Хотя со временем и забыл, кажется, уже. Только вот на сердце все же осталось. И место это в Троицком храме… Никогда не мог нормально стоять в этом приделе. Все этот коврик мерещился…

– Как же так, Алеша?.. Выходит: ты Бога этим ковриком и прихлопнул…

– Только ковриков со временем этих накопилось слишком много. Так много – что гора получилась. И тогда осталось одно слово – мерзость. Мерзость – вот точное слово всему тому, что творится в этой жизни – и в миру, и в монастырях. Когда человек – это вошь, это пыль земная, а какой-то пыльный грязный коврик возвышается над ним как гора… Когда жандармы насилуют несовершеннолетних детей, а потом Лягавые выторговывают их как скот, когда дети надрываются на железной дороге, работая за родителей вместо того, чтобы учиться, когда люди стоят неделей на солнцепеке, а их не пускают в монастырь, а когда они туда прорвались – молотят нагайками и шашками, когда этот краснощекий Зиновий, превративший монастырь в торговую лавку, задает обед с раками, из-за ловли которых топятся дети… Да еще прикрывается именем блаженного… старца Зосимы, – Алеша почему-то с трудом выговорил имя преподобного.

– Да, старец-то твой и правда, как покрыл его. Видел, как припечатал его по клобуку… Только, Алеша, это же всегда было. Всегда была эта мерзость…

– Нет, Иван, – вдруг горячо перебил его Алеша. – Ты ведь оказался прав, но не довел свою мысль до конца. Помнишь: «Я не Бога, я мир его не принимаю»? Это же твои слова. Очень точные слова – только ты вдумайся в них глубже. Мир – это же порождение Божье. Как ни крути, как ни философствуй о грехах людей – но это в конечном счете так. И если Бог допускает такую мерзость в Его мире, то одно из двух: или Он – сам такая же мерзость, или… Или – что собственно и есть – нет никакого Бога.

– Или Его убили…

– Или Его убили, – глухо и в тон повторил Алеша. – А поскольку Бога убить нельзя, значит, Его нет…

– Или Он есть, но мы убиваем Его в своих собственных душах…

Алеша как-то тревожно и словно что-то пытаясь сообразить, взглянул на Ивана, приподняв голову. Тот с состраданием смотрел на него, опять собрав кисти в замок и покусывая большие пальцы. И что-то новое появилось в его мучительном для Алеши взгляде – как бы некое чувство вины…

Братья какое-то время помолчали. Странно, но и внутри кабака установилась на это время тишина, хотя обычно это было самое разгульное время.

– Пойдем, Алеша, поздно уже.

Они расплатились с тем же рыжим долговязым официантом, который послюнявив огрызок карандаша, что-то записал к себе в блокнот и попросил братьев сделать пометку в «бюллетене качества обслуживания».