— Каторжан из озера, — наконец говорит он. — Ну чего ты смотришь так, ты нам тоже бредятины понарассказывала, должна понимать… Я когда соль себе ввел несколько раз, стал их слышать тут, внизу. Но внимания стараюсь не обращать — у меня свои дела, они за моими мыслями все равно не успевают и не понимают их. У них-то все происходит как в замедленной в десять раз съемке, и мысли, и понимание. Так что… ну фонит себе эхо в голове и фонит, у меня свой проект, исследования, амбиции, наука, не до них мне. Да и кто поверил бы… Проще игнорировать.
Я отстраняюсь от него. Прохожу по коридору и выхожу в огромную пустую черноту подземного зала со странным, щемящим чувством возвращения домой. Будто мама поворачивает ключ в замке, а я сквозь сон слышу. Будто я нашла те вырванные страницы из «Аэлиты» — и наконец прочитала всю историю. Будто то, чего я всю жизнь ждала и хотела — здесь, вот оно, передо мною, руку протяни, и больше не нужно бояться и тосковать, потому что все вот-вот закончится и перестанет иметь значение.
Мостик над Хлябью — трехметровая царапина от края бесконечного черного стекла. Фаина и Мариночка стоят на самом краю, держат друг друга плечо к плечу, вторая рука в воздухе, будто пытаются они объять необъятное подгорное пространство. Рыжие волосы мешаются с черными в порывах ветра, которого здесь быть не может, откуда ему, но вот уже и я чувствую ветер на своем лице — соленый, теплый, как близкое дыхание большого зверя. Поверхность озера уже не зеркало — по ней идут волны, вода дрожит, качает хлипкий мостик.
— Мариночка! — зову я, — Фаина!
Девочки оборачиваются и улыбаются мне одинаковыми улыбками.
— Они поднимаются, — говорят они двойным голосом. — Мы позвали и они идут. За нами.
— Но зачем же?
Девочки разнимают руки и смотрят на меня.
— Я никогда не была счастлива, — говорит Фаина, девочка из семьи с привилегиями, связями, богатством, всеобщим восхищением и завистью. — Всегда под чужой волей, ни покоя, ни радости… Хочу, чтобы это кончилось. А вот это, — она показывает на свой живот, где, ни о чем не ведая, спит навязанный ей чужим желанием младенец, — чтобы и не начиналось.
— Я всегда была счастлива, — говорит Мариночка, дочь алкоголички, полузамерзшая малютка, подброшенная под дверь сельпо, выросшая в казенных стенах, два укола в день, приступы астмы, клиническая смерть, в школе тройки с натяжкой, «что с нее взять, ясно же, что будущая дворничиха». — И хочу, чтобы это не кончалось…
В нижних слоях воды разливается неяркое синеватое свечение, волны усиливаются, мостки скрипят. Дрожит все огромное пространство, будто что-то огромное встает из камня, воздух и вода вибрируют.
— Ну надо же! — говорит хриплый голос за моим плечом. Терехов смотрит вокруг расширенными глазами, на его лице — неверие и восторг. Я вижу сквозь его взрослое, уставшее лицо коротко стриженного щербатого мальчишку со старой фотографии («Сереженька с мамой, 1930, Алушта»), которую он держит на столе, под толстым потрепанным томом «Пульмонологии».
— Я слышу! Я их слышу! Понимаешь, что это значит, комсомолочка? Что жизнь — не просто способ существования белковых тел! Что есть многое на свете, друг Горацио. Ну надо же!
Он порывисто обнимает меня. Мостки перед нами трещат и вдруг начинают ходить ходуном. Девочки визжат, Мариночка падает на край, Фаину отбрасывает от нее, она перекатывается и без всплеска уходит в воду.
— Нет! — кричит Терехов, кидается к Хляби, но нога его не слушается, подгибается, он падает набок. Я бегу к мосткам, доски расходятся под ногами, но я за себя не боюсь, будто бы ничего по-настоящему плохого со мною случиться не может, и если что, то я смогу проснуться. За девочек, однако, страшно. Фаина лежит в воде под поверхностью, ее темные волосы плывут вокруг головы, под нею — голубое сияние. Она смотрит прямо на меня, улыбается. Изо рта и носа у нее идут пузыри, грудь поднимается — она набирает полные легкие ледяной воды, но выражение ее лица не меняется. Фаина протягивает тонкую белую руку к Мариночке — медленным, плавным, необратимым движением. Кисть поднимается из воды, с нее падают капли и катятся по поверхности, будто масло.
— Иду, иду, — говорит Мариночка как-то немножко сварливо, что, мол, ее торопят, отпускает край деревянного настила и тоже уходит в воду. Переворачивается, смотрит на меня из-под воды. Ее кожа в синеватом свечении кажется серой, будто она давно уже умерла, утонула. Девочки берутся за руки, по воде проходит разряд, гора над нами дрожит все сильнее. Из синего свечения в глубине проступают лица — неживые, не мертвые, даже уже не человеческие. Провалы глаз, провалы ртов, водовороты длинных волос. Марсиане из ледяной глубины, и туда, к ним, начинают погружаться мои девочки — еще живые, еще теплые, ведь прошло меньше минуты, а вода в бутылке замерзает за три…
Мне хочется перекреститься, хочется грязно-прегрязно выругаться, хочется позвать маму. Но я просто дышу несколько раз глубоко и быстро, набираю полную грудь воздуха и прыгаю в Хлябь — рыбкой, сильно оттолкнувшись, чтобы сразу уйти поглубже и ухватить девчонок, до того, как меня обездвижит холод. А дальше как уж пойдет.
Если я скажу «вода ледяная, она обжигает, мне делается очень больно» — все будет не то, потому что это просто слова, выстроенные в цепочку моим разумом, они не передают того, как это ощущается. Говорят, во вселенной есть «черные звезды», мертвые, вывернувшиеся наизнанку, ставшие дырами в пространстве и времени, в которых на самом деле нет ни того ни другого, только гравитация и тьма. И меня Хлябь тут же всю перемешивает, кожа становится болью, зрение — льдом, разум и намерение выворачиваются наизнанку. Я застываю кристаллом синей соли — прошло всего несколько секунд, но время не имеет значения, химическая реакция мгновенна и необратима. Холодные струи трогают мое лицо, теплые ладони гладят мое сознание.
И вдруг все кончается — из блаженного синего потока меня грубо дергают вверх, как рыбешку, пойманную на блесну, подсекает с пирса босоногий рыбачок — резко, нетерпеливо, неумело. Толчок, боль, усилие — я лежу на самом краю мостика над Хлябью, обнимаю что-то большое, холодное, тяжелое. Изо рта у меня льется и льется соленая вода, ртутными каплями катается по поверхности озера. Свечение внизу начинает угасать, прожекторы трещат, мигают, их свет переходит в звук, распиливает мой череп вдоль, потом поперек.
— Бетка! — кричит мне кто-то с другого конца мира. — Бетка, шевелись же!
ebooksa