— Блин, Леха, — говорил он снова и снова, сгибаясь пополам и пытаясь поймать дыхание. Леха видел, что он весь дрожит и слезы облегчения блестят на глазах.
— Блин, Леха, ты там нормально стоишь? Глубже не затягивает? Господи, мы ж тебя третий день ищем, щас отдышусь, наберу, — тут и погранцы, и наши все, мать твоя уже… сам понимаешь.
— Блин, Леха, ну скажи хоть что-нибудь… Ты чего?
По шею в болоте, на башне утонувшего танка, стоял шаман Алексей Витальевич Арбузов и смеялся.
Всё течёт
…а за неделю до Ильи-пророка было происшествие престранное. Стали рыбаки сети тянуть и вытащили утопленницу, раздутую всю, уже и не опознать.
Как положено, за урядником послали, а из деревни бабы набежали, любопытно же. Пока ждали, все рядили, кто же такая быть может — может из Скорбиловки кто, или из Воробейчика, или из самого Супряжу, река-то к морю могла издалека притащить. Утопленница была не старая, хотя по лицу-то уже не скажешь, распухшее да обглоданное, и груди, и прочие места крабы с рыбами повыели. Здесь воды ловчие, живностью богатые, после пары дней разве что по одежке узнать покойников можно. Но зубы торчали длинные, почти все целые, и волосы были темные, без седины. Прилив начался, мертвячка на песке лежала, а вода подниматься пошла, уже пена спутанных волос коснулась.
И тут вдруг бабы завизжали, пальцами показывать стали. У покойницы под кожей что-то зашевелилось, дернулось, как живое. А живот ей сильно водой раздуло, будто на сносях. А может и вправду, всякое бывает. Раз что-то шевельнулось, кожу натянуло, другой… Бабы визжали, но не уходили — кому же страшное диво такое пропустить охота? Только Маришка побледнела, глаза закатились, валиться начала. Она сама-то пятого дня как родила, с детской перевязью стояла, с младенцем у титьки. Конечно, поймали ее, отругали на много голосов, что не бережется, глупая баба. А сами глаз не сводили, глядели, как у утопленницы живот ходуном ходит…
Тут урядник подоспел, глаза выкатил.
«Аккуратно вскройте, — сказал. — Были у нас месяц назад ученые из Императорского фонда естественных наук, велено диковины морские найденные в бочках спиртовать и в Санкт-Петербург отправлять. Там кунскамера есть, выставляют гадость всякую, чтобы удивительно было. Младенцы есть хвостатые, куренок с двумя головами. Если у нас тоже чего будет, может, премию выпишут».
И усы вытер, фуражку поправил. Народ зашептался про то, как от Иван Семеныча уже месяц каждый день спиртом разит, видать, ученые много для диковин оставили. Егор Селиванов с ножом над покойницей склонился, лицо перекошенное, не дышать старается — ветер с приливом с моря пошел, от смрада многим на берегу поплохело сразу. Чирк ножом — а плоть мертвая чуть ли не сама разваливается, а оттуда вода морская с зеленью да чернью.
«Глубже кромсай! Да плашмя поверни! Ровней, будто порося режешь!» — уж советов Селиванову понадавали, как только выдержал, не послал всех скопом к черту в срам. Пластанул еще раз — и всем на берегу видно стало, как надутый живот разошелся, будто сугроб стаял за мгновение — сполз в сторону и растекся. Селиванов распрямился и назад попятился, в море. Глаза безумные, нож уронил в прибой — а хороший у него нож был, из обломка сабли турецкой. Тут вся толпа вперед подалась, кто-то из баб закричал в голос, Маришка без чувств таки упала, выдохнув, хорошо баб Люба, повитуха, подхватить ее успела. Мужики закрестились, заохали, кто-то и лицом позеленел.
В разверстой утробе лежал, дергая кулачками, младенец, живехонький, будто и не было на нем холодной гнилой слизи вместо горячей материнской крови. Веки припухшие закрыты, кожа розовая, волосы мокрым темным пухом к голове прилипли. Пуповина от него шла серо-перламутровая, живая, а с середины черная становилась, в мертвую утробу врастала.
Урядник наш крякнул, рот открыв, да воздух хватал, как карась на берегу. Селиванов, пятясь, о камень запнулся да в воду плашмя плюхнул, тут же сел, тяжело дыша.
«Как же это? — сказал. — Чего ж это? И теперь как?»
Словно услышав его, младенец дернул головенкой, глаза открыл, кашлянул раз и другой, вода у него черная изо рта полилась. А потом заорал, как все новорожденные орут, — не то котенок мяучит, не то чайка неладное почуяла.
Маришка очухалась, своего младенчика к груди прижала, он у нее слабенький-то совсем родился, поговаривали, что не жилец. Баб Люба когда по гостям ходила, сплетничала, что если Василий из плаванья вернется, а Маришка ему сынка долгожданного на колени не положит, то и пришибить может запросто. Он-то ее замуж брал — пятнадцати ей не было, а уже два раза скидывала, недоносив, Василий злился.
«А мальчонка-то чахлый, не быть добру», — говорила старуха и прихлебывала чай из блюдца, качая головой.
А тут найденыш страшный запищал — и у Маришки враз рубаха на груди намокла молоком, а губы затряслись. Ребеночка к себе прижимает, с места не двинется, как заколдованная. Тут баб Люба ее обняла и повела с берега в дом, что-то приговаривая. Народ к Ивану Семеновичу повернулся, молча все уставились и стояли, ждали, что скажет, — как-никак власть.
— Экая… — начал урядник, запнулся. — Нет, — сказал, — без спирту тут нам никак не обойтись.
ebooksa