Убийца Шута

— Вот, она не плачет. Может быть, у нее ничего и не болит. Ну как? Не больно, малышка?

Я выпрямилась и посмотрела в его глаза. Убрала руки за спину и сжала их в кулаки, впиваясь ногтями в ладони, чтобы придать себе мужества. Откашлялась. Моим недавно освобожденным языком я выговорила каждое слово, как подарок.

— Большое спасибо, пастух Лин. Я цела.

Его глаза округлились. Потом я перевела взгляд на изумленных детей. Я старалась, чтобы голос не дрожал, и аккуратно произносила каждое слово.

— Я не скажу папе или маме. Вы тоже этого не делайте. Они поняли свою ошибку.

Они уставились на меня. Я сосредоточилась на Таффи и попыталась взглядом прожечь дырки в нем. Он смотрел на меня исподлобья. Медленно, очень медленно, я склонила голову к нему. В наших взглядах ненависть встретилась с ненавистью, но его была в разы больше. Чего же он боялся, если не моей ненависти? Я знала. Я должна была следить за каждым мускулом, и вот на моем лице медленно расцвела ласковая улыбка. Я нежным шепотом заговорила:

— Дорогой Таффи.

Его глаза выпучились в ответ на мой нежный взгляд. Потом Таффи закричал, еще пронзительней, чем я недавно, развернулся и обратился в бегство. Девочки побежали за ним. Я посмотрела на Лина. Пастух смерил меня взглядом, но без осуждения. Он повернулся, чтобы посмотреть на убегающих детей. Наверное, он говорил больше с собакой, чем со мной, когда произнес:

— Они будут колотить и обижать тебя, если думают, что ты бессловесная тварь. Не важно, лошадь ты, собака или ребенок. А когда они узнают, что в теле, которое они избивали, есть разум, они станут бояться тебя. И оставят в покое. Иногда, — он глубоко вздохнул и посмотрел на меня. — Теперь вам придется постоянно оглядываться, госпожа. Самое время завести вам собаку, вот что я думаю. Попросите отца. Мы с Дейзи найдем хорошего щеночка для вас. Умного щеночка.

Я покачала головой и пожала плечами в ответ. Я стояла, глядя вслед вопящим детям, пока они не обогнули угол садовой стены. Как только они скрылись из виду, я повернулась к собаке и спрятала лицо в ее мех. Я не плакала. Но я качалась и крепко прижималась к ней. Она стояла твердо, только повернула голову, скуля и нюхая мое ухо.

— Позаботься о ней, Дейзи.

Голос Лин был глубоким, и, возможно, между ним и собакой произошло что-то большее, чем я услышала. Я знала только, что она была теплой, безопасной и, казалось, не имеет никакого желания избавиться от моих отчаянных объятий.

Когда наконец я подняла голову, Лин уже ушел. Я никогда не узнаю, что он делал после этой стычки. Я еще раз обняла Дейзи, а она облизала мне руку. Потом, поняв, что больше не нужна мне, она побежала искать хозяина. А я пошла к дому и поднялась в свою комнату. Я думала о том, что сделала. Никто из детей не посмеет рассказать об этом своим родителям: им придется объяснять, почему я сказала то, что сказала. Пастух Лин, решила я, тоже не никому расскажет. Откуда я знала? Он предупредил меня и посоветовал завести собаку. Он надеялся, что я справлюсь сама. И я справлюсь.

Я обдумала его совет о собаке. Нет. Отец захотел бы узнать, зачем мне собака. А я не могла сказать ему, даже через маму.

После той стычки я воспользовалась советом Лина. Я перестала преследовать детей и избегала их при любой возможности. Вместо этого, я стала выслеживать отца, наблюдая за его работой весь день, пока мама занималась обычными делами. Я была довольна собой, думая, что он не замечает маленькую тень, но потом обнаружила, что он всегда знал обо мне. Его длинные переходы по поместью с разными проверками были очень трудными для моих маленьких ног. Если он брал лошадь, я сразу сдавалась. Я боялась лошадей, с их длинными узловатыми ногами и внезапным фырканьем. Много лет назад, когда мне было пять лет, он посадил меня на одну из них, чтобы научить меня ездить верхом. От ужаса и боли от его агрессивного прикосновения и высоты животного, я вырвалась из его рук и прыгнула через лошадь на твердую землю. Отец испугался, что мог что-то сломать мне и больше никогда не повторял попыток усадить меня на лошадь. В моем искаженном представлении лошадь чувствовала себя оскорбленной тем, что на ней кто-то сидит и рассчитывает ехать на ней. Так я объяснила маме. И когда мама передала это отцу, он глубоко задумался и отказался от мысли приучить меня к лошадям. Теперь, когда я ходила за ним, я начинала жалеть об этом. При том, что я все еще боялась прикосновений отца и подавляющего потока его мыслей в мой разум, я все-таки хотела узнать о нем больше. Если бы я умела ездить на лошади, я могла бы следовать за ним. Но объяснить ему все это было бы нелегко.

После того как обнаружилось, что я могу рисовать, он начал проводить со мной больше времени. По вечерам он приносил свою работу в гостиную. Теперь у меня там был свой столик с чернилами, перьями и бумагой. Несколько раз он показал мне рассыпающиеся старые свитки с выцветшими рисунками растений, цветов и букв, неизвестных мне. Он сообщил мне, что я должна попытаться скопировать то, что видела, но что-то у меня не возникало никакого желания делать это. Слишком много уже хранилось в моей голове: цветы, грибы, растения, которые я хотела перенести на бумагу. Я не разделяла его навязчивую идею переписывать уже написанное. Я знала, что разочаровала его, и все же это было так.

Мой отец никогда не понимал моего бормотания, и даже теперь я старалась много не разговаривать. Я не решалась привлечь его внимание. Мне было сложно даже просто находиться в одной комнате с ним. Когда он смотрел на меня или сосредотачивался на мне, абсолютная власть его расплывчатых мыслей приводила меня в ужас. Я не смела позволить ему прикоснуться ко мне, и даже встречаясь с ним глазами, я чувствовала притяжение этой пучины. Поэтому я избегала его, как могла, хотя знала, что причиняю ему боль и огорчаю маму.

Несмотря на это, он пытался играть со мной. Однажды вечером он пришел без свитков для копирования. Он сел на пол рядом с моим столиком и разворошил очаг.

— Поди посмотри, что тут есть, — пригласил он меня.

Любопытство преодолело мой страх, я оставила краски и решилась встать возле него.