Убийца Шута

Би я замечал только по следам. Мы избегали друг друга. Сначала я чувствовал вину, что, погрузившись в горе, оставил своего ребенка. Я начал искать ее. Но, когда я входил в комнату, она старалась ее покинуть. Или удалиться от меня как можно дальше. Даже когда она приходила в мое логово поздно ночью, то искала не меня, а уединение, которое комната дарила нам обоим. Она входила в это убежище как крошечный призрак в алой ночной рубашке. Мы не разговаривали. Я не просил ее вернуться в лишенную сна постель, не давал пустых обещаний, что все будет хорошо. В моем логове мы ютились порознь, как раненные щенята. Я больше не мог находиться в комнате Молли. Подозреваю, она тоже. Отсутствие матери там чувствовалось сильнее, чем где бы то ни было. Почему мы избегали друг друга? Лучшее объяснение, которое я могу предложить, это сравнение. Когда вы держите обожженную руку у костра, боль возникает заново. Чем ближе я подходил к Би, тем острее становилась моя боль. Полагаю, в ее сморщенном личике и трясущейся нижней губе отражалось то же самое.

Через пять дней после похорон Молли большинство скорбящих собрались и покинули Ивовый лес. Нэд не пришел. Его лето менестреля проходило далеко, в Фарроу. Не знаю, как он получил известие так быстро, но он прислал записку с птицей. Голубь прилетел в Баккип, оттуда его привез гонец. Хорошо, что он написал, и я был рад, что он не смог добраться до нас. Были и другие послания, пришедшие разными путями. Одно было от Кетриккен из Горного Королевства, несколько простых строчек на обычной бумаге, написанных ее собственной рукой. Дьютифул коснулся моего разума, но ничего сказать не смог. От леди Фишер, она же Старлинг, пришло душевное письмо, изящно написанное на тонкой бумаге. Послание от Уэба оказалось гораздо небрежнее. В нем были обычные слова соболезнования. Возможно, они помогли бы кому-то, для меня же это были просто слова.

У мальчиков Молли было хозяйство, работа, семьи. Тому, кто живет от земли, лето не позволяет долго бездельничать. Они пролили много слез и наполнили дом трогательными воспоминаниями и нежным смехом. Неттл тихо попросила меня дать братьям какие-нибудь реликвии в память о матери. Я предложил ей сделать это самой, объяснив, что я сейчас не в состоянии, и без Молли ее вещи мало значат для меня. Только позже я понял, какое это было эгоистичное решение, возложить все на плечи моей старшей дочери.

Но в тогда я был равнодушен, ошеломлен и не способен думать ни о ком, кроме себя. Молли была моей безопасностью, моим домом, центром меня. С ее уходом я буквально ощутил себя разбитым, будто сама моя основа взорвалась и куски разлетелись по ветру. Все в моей жизни было Молли. Даже когда я не мог быть с ней, даже мучительная боль видеть, как она отдает свою жизнь и любовь другому человеку, была бесконечно предпочтительнее ее полного отсутствия в моем мире. В те годы, когда мы были далеки друг от друга, я всегда мог помечтать об «одном дне». Теперь мечты закончились.

Через несколько дней после ее смерти, когда гости покинули дом, и временные работники, нанятые Рэвелом, ушли, Неттл пришла в мой кабинет. Ее обязанности требовали возвращения в Баккип. Она должна была вернуться, и я не винил ее, ведь здесь она больше ничего не может сделать. Когда Неттл вошла, я поднял глаза от работы и осторожно убрал перо в сторону. Письма всегда были для меня спасением. В ту ночь я писал страницу за страницей, сжигая каждую по окончании. Ритуалы не обязаны иметь смысл. У очага, на сложенном одеяле, калачиком свернулась Би. На ней было маленькое красное платье, а на ногах — меховые тапочки. Она повернулась ко мне спиной, лицом к огню. Была середина ночи, и мы не говорили друг другу ни слова.

Неттл выглядела уставшей. От слез ее глаза покраснели. Чудесная копна черных волос была подстрижена до кудрявой шапочки. Круги под глазами делали ее лицо темным и тонким. Простой синий халат висел на ней, и я заметил, как сильно она похудела.

Она хрипло сказала:

— Завтра я должна вернуться в Баккип. Риддл уедет со мной.

— Я знаю, — помолчав, ответил я.

Я не стал говорить ей, что для меня было бы облегчением остаться в одиночестве и без свидетелей горевать так жестоко, как мне необходимо. Я не стал говорить ей, что чувствую отрешенность, ограничиваясь вежливостью там, где не мог выразить свое страдание. Вместо этого я сказал:

— Я знаю, что ты хочешь спросить. Я вернул Шута с другой стороны смерти. Ты должна задаваться вопросом, почему я позволил твоей матери умереть.

Я думал, мои слова откроют дверь ее гневу. Вместо этого она пришла в ужас.

— Это было бы последнее, чего бы я хотела! Или чего хотела бы она! Для каждого живого существа дается место и время, а когда это время проходит, мы должны отпустить их. Однажды мы с матерью говорили об этом. Я спросила у нее об Олухе. Ты же знаешь, как сильно болят у него суставы. Я попросила у нее мазь, которую делал Баррич для мальчиков, когда они растягивали мышцы, и она сделала ее для меня. Святая Эда, сколько знаний ушло вместе с ней! Почему я их не записала? Она так много знала, так много, и все ушло вместе с ней в могилу.

Я не сказал ей тогда, что этот рецепт я знал лучше любого другого. Несомненно, Баррич передал это знание и своим сыновьям. Но сейчас говорить об этом не стоило. Я заметил пятнышко чернил на мизинце правой руки. Всегда марал пальцы во время письма. Я вытер перо и снова окунул его в чернила.

— Так что сказала Молли, об Олухе? — осмелился я спросить.

Неттл вздрогнула, возвращаясь из своих далеких темных мыслей.

— Только то, что сострадание делает боль терпимой, но нельзя принуждать кого-то оставаться в этой жизни, когда работа его тела окончена. Она предупреждала меня об использовании Скилла для Олуха. Я сказала ей, что Олух в нем гораздо сильнее меня и сам способен обратить эту силу на себя, если захочет. Он не хочет. Так что я буду уважать его выбор. Но я знаю, что Чейд уже воспользовался магией. Сейчас он такой же энергичный, как при первой нашей встрече.

Ее голос затих, но, думаю, я услышал ее невысказанный вопрос.

— Нет, — ответил я ей честно. — Я никогда не желал оставаться молодым и смотреть, как стареет твоя мать. Неттл, если бы я мог сравняться с ней в возрасте, я бы это сделал. Я до сих пор несу тяжесть последствий этого безумного исцеления Скиллом, которое наша группа применила ко мне. Если бы я мог это остановить, я бы сделал. Мое тело обновляется, хочу я этого или нет. Если я растягиваю плечо, за ночь оно сжигает силы, восстанавливаясь. Я просыпаюсь голодный и уставший, как будто работал неделю. Но плечо уже здорово.

Я бросил последний исписанный лист в огонь и подтолкнул его кочергой поближе к пламени.