Убийца Шута

— Мы говорили об овцах, принадлежащих твоей сестре, с человеком, который зарабатывает на жизнь, заботясь о них. Может быть, когда-нибудь и тебе придется идти туда и разговаривать с ним, или с его дочерью, или с внуком, об этих овцах. Слушай в следующий раз, — я помолчал, давая ей время подумать, а затем спросил: — Так, ты не слушала. А что ты видела?

Она удивила меня тем, что вообще услышала мои слова. Но вопрос мой она поняла по-своему и нерешительно заговорила дрожащим голосом:

— Так. Ивовый лес не принадлежит тебе или мне. Это дом Неттл и овцы Неттл. Они никогда не станут моими. И виноградники, и сады. Ничего из этого не мое. Неттл была старшей у мамы, и теперь она всем владеет. Но когда-нибудь мне, возможно, придется заботиться обо всем этом для нее, как и тебе, — она немного подумала. — Папа, когда я вырасту, а ты умрешь, что будет принадлежать мне?

Стрела в мое сердце. Что будет принадлежать моему странному ребенку? Даже если я отложу хорошее приданое для нее, пока она не вырастет и не найдется хороший человек, чтобы жениться на ней? Хороший человек? Как мне найти его, как узнать? Когда я умру, что случится с ней? Много лет назад Чейд спросил меня то же самое, и я ответил, что она еще ребенок и слишком рано беспокоиться. С тех пор прошло девять лет. Еще девять, и она будет иметь право выйти замуж.

А я — медлящий дурак.

Я быстро заговорил, чтобы заполнить свое долгое молчание.

— Сестра и братья никогда не позволят тебе жить в нужде, — сказал я ей, уверенный, что говорю правду.

— Это не то же самое, что знать о том, что будет принадлежать только мне, — тихо ответила она.

Я знал, что она права. Раньше, чем я начал убеждать ее, что сделаю все возможное, чтобы все предусмотреть, она снова заговорила.

— Так вот, что я видела. Овцы, овечий помет, солома. Я видела много шерсти на нижних перекладинах забора, много мелких паучков, красных и черных, в самом низу. Я видела одну лежащую овцу, она вытерла всю шерсть и немного кожи у хвоста. Другая овечка терлась бедром о забор и облизывала губы.

Я кивал, довольный ее наблюдательностью. Она бросила на меня взгляд и добавила:

— И видела, как Лин поглядел на меня, а потом отвернулся, будто предпочел бы не видеть.

— Точно, — согласился я. — Но не из-за отвращения. Он огорчен. Он любит тебя, ведь он подумал о щенке или котенке, о которых ты могла бы заботиться. Посмотри, как он обращается со своей собакой, и увидишь, что он не смог бы предложить такое ребенку, которого недолюбливает.

Она недоверчиво хмыкнула.

— Когда я был мальчиком, — сказал я ей спокойно, — мне было тяжело жить бастардом. Я думал, что всякий раз, когда кто-нибудь смотрит в мою сторону, он думает обо мне как о бастарде. И так я сделал свое происхождение самой важной частью себя. И всякий раз, когда я встречался с кем-то, первое, что я думал: знает ли он, что я бастард?

Какое-то время мы шли молча. Мне казалось, она устала. Я поймал себя на мысли, что мне придется повышать ее выносливость постоянными долгими прогулками, а затем напомнил себе, что она не собака, не лошадь, она — мой ребенок.

— Иногда, — осторожно добавил я, — я решал, что люди не любят меня, прежде чем они могли сами решить за себя. И я не разговаривал с ними или пытался сделать так, чтобы они меня полюбили.

— Если ты бастард, по тебе этого не видно, — заметила она и указала на себя. — Этого я не могу скрыть. Я маленькая и выгляжу младше, чем есть. Я бледная, в стране, где большинство — темноволосые. Все, что я могу скрыть — это способность говорить. Но ты сказал, что я не должна делать этого.

— Да, некоторые из своих особенностей скрыть ты не можешь. Мало-помалу ты способна дать понять людям, что ты намного умнее, чем большинство детей твоего возраста. И они станут меньше бояться тебя.

Она опять хмыкнула.