Отец вскочил на ноги. Он повернулся, будто захотел выбежать из комнаты. Вместо этого он схватил пустой кувшин и серьезно заговорил:
— Би. Мне нужно холодной пресной воды. И захвати чашку уксуса. И… — Он сделал паузу, задумавшись. — Сходи в оранжерею Пейшенс. Принеси мне две двойные горсти мяты, которая растет ближе к статуе девушки с мечом. Иди.
Я взяла кувшин, свечу в подсвечнике, и вышла. Темнота делала коридоры огромными. Кухня тонула в тенях. Уксус был в большом кувшине и в переносных горшках. Все это стояло вне моей досягаемости. Пришлось подставить несколько скамеек. Я оставила тяжелые кувшины с водой и уксусом и пробралась через спящий дом к оранжерее Пейшенс. Я нашла мяту и без оглядки рвала ароматные листья, заполняя ими подол ночной рубашки. Потом, со свечой в одной руке и смятым подолом в другой, я побежала на кухню. Там я завязала листья в чистую тряпочку и взяла узелок в зубы. Оставив свечу, я взяла одной рукой тяжелый кувшин с водой, а второй — уксус. Я спешила, как могла, стараясь не думать о личинках, которые едят меня изнутри. К тому времени, как я достигла двери своей комнаты и поставила все на пол, чтобы открыть ее, я запыхалась, будто бегала всю ночь.
Ужасное зрелище предстало передо мной. Моя перина сброшена на пол. Отец стоит на коленях рядом с ней. Он уже был в сапогах, около него лежал тяжелый плащ. Должно быть, он возвращался в свою комнату. Он порвал одну из моих простынь на полоски. Его лицо было серым, когда он посмотрел на меня.
— Она умерла, — сказал он. — Я унесу ее на улицу, чтобы сжечь.
Он ни на миг не задержался, лихорадочно упаковывая тело. Моя перина стала похожа на огромный кокон. Внутри него лежала мертвая девушка. Он отвернулся от меня и добавил:
— Разденься здесь. Затем иди в мою комнату. Там возьми одну из моих рубашек. Свою ночную рубашку тоже оставь здесь. Я собираюсь сжечь ее вместе с ней.
Я смотрела на него. Я поставила на пол кувшин с водой и уксус. Узелок с мятой упал сам. Как бы он ни хотел помочь ей, было слишком поздно. Она умерла. Умерла, как моя мама. Он протолкнул очередную полоску под сверток и завязал еще один узел. Я тихо сказала:
— Я не собираюсь бегать голой по коридорам. И ты не справишься один. Может разбудить Риддла, чтобы он помог тебе?
— Нет, — он присел на корточки. — Би. Иди сюда.
Я подошла к нему. Я думала, что он собирается меня обнять и сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он заставил меня наклониться и внимательно осмотрел мои короткие волосы. Затем он встал, подошел к моему сундуку с одеждой и открыл его. Он достал прошлогоднюю шерстяную одежду.
— Прости меня, — сказал он, вернувшись ко мне. — Но я должен защищать тебя.
Он взялся за подол моей ночной рубашки и снял ее с меня. Потом внимательно осмотрел мое тело, от рук до пальцев ног. Когда он закончил, мы оба были красными. Затем он сунул мне в руки шерстяную одежду и добавил мою ночную рубашку к своей связке.
— Обуйся и захвати зимний плащ, — сказал он мне. — Ты сама поможешь мне. И никто никогда не должен узнать, что мы сделали сегодня. Никто не должен узнать, что за послание она принесла. И даже то, что мы снова нашли ее. Если кто-то узнает, тот ребенок будет в большей опасности. Мальчик, о котором она говорила. Ты понимаешь это?
Я кивнула. В тот момент мне как никогда не хватало мамы.
Глава семнадцатая
Убийцы
Положа руку на сердце, стоит признать, что нет милосердного способа лишить кого-то жизни. Есть те, кто не видит злодейства в том, чтобы притопить новорожденного в теплой воде, пока он будет отчаянно бороться за глоток воздуха. Пока он не перестанет пытаться вздохнуть и не утонет. Но они не услышат криков, не почувствуют, как меркнет разум ребенка и решат, что были милосердны. К себе. Это справедливо для большинства «милосердных убийств». Лучшее, что может сделать убийца — это создать условия, в которых он не станет свидетелем порождаемой им боли. Ах, можете сказать вы, но как же лекарства и яды, которые погружают человека в глубокий вечный сон? Может быть, но я сомневаюсь в этом. Я подозреваю, что какая-то часть жертвы все понимает. Тело знает, что его убивают, и скрывает эту тайну от разума. Душитель, отравитель, палач — все они уверены, что то их жертвы не страдают. Они лгут. Все, в чем они могут быть уверены — что страдания жертвы невидимы для них. И никто не сможет сказать, что они не правы.
Пока я тащил тело вниз по лестнице, моя родная малышка бежала впереди, держа свечу и освещая мне дорогу. В один ужасный момент я ощутил радость, что Молли мертва и не может видеть, что я делаю с нашим ребенком. По крайней мере, я отослал ее на достаточное время, чтобы она не увидела, как я убил курьера. Я использовал две точки на горле. Когда я положил руки, она знала, что я собираюсь сделать. Ее слепой кровавый взгляд встретился с моим, и я прочитал в ее лице облегчение и разрешение. Но когда я надавил, она непроизвольно потянулась к моим запястьям. Еще несколько мгновений она боролась, сражалась за свою жизнь, полную боли. Но она была слишком слаба, чтобы долго сопротивляться. Она слегка поцарапала меня. Последний раз я убивал давно, очень давно. Сам момент смерти у меня никогда не вызывал возбуждения, как у некоторых убийц. Это никогда приносило мне радости, ощущения выполненного долга или достижения заветной цели. Этой работе я научился в раннем возрасте, выполнял ее быстро и холодно, и старался не задумываться. В ту ночь, даже с разрешения курьера, даже с осознанием того, что я спас ее от затяжной и мучительной смерти, был, вероятно, мой самый плохой опыт работы как убийцы.
И вот я делаю свою малышку соучастником и обязываю ее молчать. Прав ли был я, не позволив Чейду и Кетриккен сделать ее продолжением династии Видящих? Они, конечно, не предложили бы ей что-нибудь вроде этого. Я так гордился осознанием того, что давно не убивал! О, отличная работа, Фитц. Не позволяй им взвалить бремя будущего Видящего на эти хрупкие плечи. Вместо этого сделай ее учеником убийцы.
ebooksa