Убийца Шута

Паучье логово

И вот, как всегда, я прошу у тебя совета. Шут, которым ты когда-то был, всегда мог дать мне мудрый совет. Даже зная, что это невозможно, я жажду еще одного случая сесть и подумать вместе с тобой. Тебе всегда хватало ума взглянуть на запутанный клубок придворной политики и объяснить мне, как изгибается каждая нить и в какую ловушку может завести; перебрать каждое звено цепи и найти ее начало. Мне так не хватает твоей проницательности. Как и твоего плеча. Нет, ты не воин, и все же, когда ты стоял за моей спиной, мне не требовалось другой защиты.

Но, должен признать, ты смог оскорбить меня, как никто другой. Ты писал Джофрон. Но не мне. Если бы пришла хоть одна записка от тебя, за все эти годы, то, по крайней мере, я знал бы, куда отправить все эти бесполезные размышления. Курьером или птицей, я отправил бы их к тебе и представлял бы, что далеко во времени или пространстве они достигли тебя, и ты немного подумал обо мне. Ты знаешь мою натуру. Я беру кусочки, подсказки, складываю их в картинку, в которой ты сознательно не пишешь мне, чтобы я никаким образом не смог до тебя дотянуться. Почему? Что еще я могу думать, кроме того, что ты боишься, что я каким-то образом уничтожу твою работу? А если так, я должен задаться вопросом, кем же я для тебя был. Всего лишь Изменяющий? Оружие, которое ты беспощадно использовал, а потом убрал в сторону, чтобы оно не навредило тебе или твоему делу?

Мне нужен друг. У меня нет никого, перед кем я мог бы признать свои слабости, свой страх, свои ошибки. У меня есть любовь Молли, Би нуждается в моей силе. Я никому не смею признаться, что мое сердце разрывается от того, что Би остается вялым ребенком. По мере того как мои мечты испаряются, я боюсь будущего, в котором она навсегда остается чахлой недоразвитой девочкой, кому я могу доверить свою боль? Молли, которая обожает ее и яростно продолжает настаивать, что время даст то, чего ей не хватает? Она не готова признать, что наша дочь умна не более чем двухдневный цыпленок. Шут, мой ребенок не смотрит мне в глаза. Когда я касаюсь ее, она отодвигает от меня как можно дальше. Но не далеко, потому что она не может ни перевернуться, ни поднять голову. Она не издает никаких звуков, кроме плача. И даже это бывает редко. Она не хватает мать за пальцы. Она чахлая, Шут, больше растение, чем человек, и каждый день мое сердце останавливается при виде ее. Я хочу любить ее, а вместо этого вижу, что люблю ребенка, которого придумал, а не свою дочь. Так я и смотрю на мою Би и страстно желаю несбыточного. Того, что она, возможно, никогда не сможет мне дать.

Я не знаю никого, кто может выслушать меня и не отшатнуться в ужасе от такого бездушия.

Вот почему я пишу все эти слова и предаю их огню или бросаю в кучу других бесполезных размышлений, которые одержимо строчу каждую ночь.

Я выждал четыре месяца, прежде чем навестил Баккип, чтобы поговорить с Чейдом и леди Розмэри.

Все это время в поместье было тихо, но я постоянно находил себе занятия. Моя маленькая дочь хорошо ела и почти совсем не спала, как и любой новорожденный, считала Молли, и слишком мало, как казалось мне. Тем не менее по ночам она не беспокоила нас плачем. Вместо этого она лежала неподвижно, молча, с открытыми глазами и смотрела в угол темной комнаты. Она все еще спала между нами, а днем всегда находилась рядом с матерью.

Би росла, но очень медленно. Она оставалась здоровой, но Молли сказала мне по секрету, что она не делает того, что должны делать дети ее возраста. Сначала я не обращал внимания на ее беспокойство. Для меня Би была маленькой, но идеальной. Когда я смотрел на нее сверху вниз, она разглядывала потолок голубыми глазками, и это заполняло мое сердце любовью.

— Дай ей время, — сказал я Молли. — Она все наверстает. Я выкармливал много слабых щенков и видел, как они становятся самыми сильными собаками в стае. Она тоже вырастет.

— Она не щенок! — упрекнула меня Молли, но улыбнулась и добавила: — Она долго была в утробе матери и родилась малюткой. Возможно, чтобы вырасти вне меня, ей тоже надо больше времени.

Не думал, что она поверит моим словам, но она стала говорить всем вокруг то же самое. Шли дни, однако я не мог не обращать внимания, что моя малышка не меняется. В месяц она была чуть-чуть больше, чем после рождения. Сначала горничные отмечали, какой это «хороший ребенок», спокойный и тихий. Но вскоре и они перестали говорить это, и жалость росла в их лицах. Мне становилось все страшнее от мысли, что моя дочь слабоумна. У нее не было никаких признаков слабоумия, известных всем родителям. Язычок соответствовал ее ротику, глазки и ушки — соразмерны маленькому личику. Она была прелестна, как куколка, и такая же маленькая и безразличная.

Я перестал думать об этом.

Вместо этого я сосредоточился на шпионе, посланном Чейдом. Потихоньку гнев мой рос. Возможно, я кормил его страхом и отчаянием, в которых не давал себе отчета. Я долго думал об этом. Не хотелось ругаться с Чейдом с помощью Скилла. Я сказал себе, что нужно встать перед ним и заставить его признать, что я не тот человек, с которым можно играть, когда дело касается его ребенка.

Через четыре месяца, удовлетворенный тем, что в доме все спокойно, я придумал предлог для отъезда в Брашбенкс. Я сказал, будто хочу посмотреть на племенного жеребца, о котором недавно слышал. Пообещав Молли вернуться как можно быстрее и одевшись потеплее, я выбрал в конюшне самую неброскую гнедую лошадку Салли. Невысокая, быстроногая и покладистая, она легко могла прошагать большое расстояние. Я решил, что это идеальная лошадь для путешествия в Баккип.

Я мог бы использовать камни, но тогда пришлось бы искать конюшню для лошади. Лишних свидетелей мне не требовалось, и я подумал, что разговор с Чейдом не такой уж чрезвычайно срочный. И, по совести, я боялся камней. После того, как я прошел через них, торопясь к постели больного Чейда, мне хотелось повторить этот опыт. Если бы я был моложе и менее искушен в Скилле, я бы пошел на поводу своего любопытства и жажды знаний. Но я уже ощущал подобную тоску раньше: это был голод Скилла, понуждающий использовать магию просто ради острых ощущений. Нет, я бы не рискнул снова воспользоваться колоннами. Еще и потому, что подозревал, что Чейд установил наблюдение за камнями и может быстро узнать о моем приезде.

А я собирался удивить старого паука. Напомнить ему, как чувствует себя человек, когда кто-то внезапно проходит сквозь его защитные стены.

Я ехал с раннего утра до поздней ночи, по дороге ел сушеное мясо или овсяные лепешки и вволю спал на обочинах. Я давно не ездил без комфорта, и моя спина болела каждое утро, напоминая мне, что даже в молодости это было неприятно. Тем не менее я не останавливался в трактирах и не задерживался в городках, встречавшихся по дороге. На следующий день после отъезда из Ивового леса я надел скромную одежду лавочника. Я сделал все, что мог, чтобы кто-нибудь, заметив одинокого путника, не смог сказать, что видел Тома Баджерлока.

В Баккип я въехал поздним вечером, как и рассчитывал. Я нашел опрятную небольшую гостиницу на окраине города, снял комнату на ночь и поставил лошадь в конюшню. Я съел вкусный ужин из жареной свинины, тушеных сушеных яблок и черного хлеба, и поднялся к себе в комнату.

Когда опустилась ночь и стемнело, я покинул гостиницу и долго шел до замка Баккип. Я пошел не к воротам, а к потайному входу, который обнаружил, будучи еще учеником Чейда. Это был разлом в стене, «отремонтированный», чтобы тайно посещать и покидать крепость. Скрывавший его терновник был такой густой, что я порвал куртку и поцарапался, прежде чем достиг стены и втиснулся в обманчиво узкую щель, добираясь до входа в замок.